Анатолий Жуков - Голова в облаках

— Дешевле не получится, — говорил Балагуров, стараясь убедить себя и других. — Тут все впервые, все внове: и сама невиданная чудо-рыба, и ловля-транспортировка ее, и содержание в пути… Приладиться надо, усовершенствоваться во всем.

— А если пустить ее самоходом? — предложил Межов. — Снять с машин, положить на землю, и пускай ползет в нужном направлении.

Профессор Сомов, оставшийся здесь научным консультантом, уточнил:

— В нужном кому? Если самому животному — поползет охотно, а если нам — придется везти. Разные у нас направления.

— Нет, — сказал Балагуров. — Все дело в том, что едем мы слишком медленно. А чем медленней движение, тем дороже путь.

— Все-таки лучше выпустить, — сказал профессор.

И опять начался спор, потому что вопрос-то задели нешуточный: тянуть дальше или выпустить? Для пресноводного животного это — жить или не жить, а для хмелевцев — как жить: изо всех сил тащить дальше дорогостоящее чудо или отказаться от него. То есть махнуть рукой на громадные расходы и потери, забыть о радости и воодушевлении, с какими была встречена весть о чуде, похоронить надежды на достигнутый впервые в мире идеал и связанную с этим идеалом выгоду.

Трудный вопрос, проклятый вопрос.

И колонна продолжала двигаться дальше, рабочие трудились, печалились, радовались, руководители и специалисты заседали, руководили, думали — все о том же безразмерном чуде, потому что оно не кончалось и не давало нужных выгод, а лишь обещало их. Со временем люди привыкли к этой безрезультативности, и когда однажды утром Парфенька, несколько дней пролежавший дома с гриппозным насморком, вернулся на головную машину и не нашел в цистерне своей прекрасной наяды, то все почувствовали тайное облегчение. Не то чтобы радостное, нет, была тут и горечь напрасной надежды, и обида от такого непредвиденного исхода, и разочарование, но главенствовало чувство облегчения: не надо больше тянуть это бесконечное чудовище, не надо ничего ждать и можно вернуться к привычным бытовым заботам, к прежней своей жизни.

Но от сказочной наяды отказались не сразу, выяснили, когда, как, куда исчезла. Предполагали, что в одну из ночей, когда движение колонны прекращалось, она уползла в залив на территории Суходольского района, но это предположение легко опровергалось: никто ее ни в том заливе, ни в основном русле Волги не видел, дорога до залива находилась в десятке километров, кругом хлебные нивы, остался бы след, да и не успеет она вытянуть из Ивановского залива за одну ночь бесконечное свое тело.

— А если назад втянулась, слушай? — предположил Сидоров-Нерсесян. — Если на прежнее место захотела?

Эта версия была ближе к истине, хотя профессор Сомов и не сразу принял ее. Во-первых, движение вспять не так уж удобно, а во-вторых, она могла бы возвратиться гораздо раньше, в первые дни, а не сейчас, когда ее увезли за многие десятки километров.

— Она не дура, — сказал Витяй Шатунов. — Зачем возвращаться назад когда тебя утятами кормят, везут, поливают чистой водичкой. И любопытно: куда привезут, что сделают. Я бы на ее месте так и ехал.

— И все-таки она уползла. Почему?

— Да надоело ждать, профессор, лежать без движения надоело. Она же красивая была, вольная, где хотела, там и плавала. Может, у ней дружок был. Или подружка.

— Подружка. Мы уже установили, что это самец.

— Ну да! С такими-то глазами, с длинными ресницами?! Как смекаешь, батяня?

Парфенька представил прекрасную изумрудно-янтарную голову, с золотым венцом вокруг, небесные, чарующие глаза, обрамленные черными ресницами, и всхлипнул. Самец или самка, все равно не воротишь. Он как-то сразу поверил, что никогда больше не увидит свое сокровище.

В тот же день он узнал, что в Ивановке кормачи Степа Лапкин и Степан Трофимович Бугорков видели рыбу в своем заливе. Вчера поздним вечером, рассказывали они, когда огороженные железной сеткой транспортеры с Лукерьей уже не работали, вдруг оттуда послышался шум и они увидели, что Лукерья сползает обратно в залив — быстро-быстро. Лапкин хотел перелезть через ограду и задержать, но Бугорков напомнил о подписке, данной ими в милиции, не подходить к рыбовидному чуду, и тот послушался. Тогда они кинулись за своим начальником. Голубок уже спал, но все же внял их тревоге. Когда он прибежал на берег, Лукерья (или наяда, как хочешь теперь зови) уже сползала с последнего транспортера. У самого берега она прощально подняла голову, повела глазами на небо, на Ивановку, улыбнулась и тихо, без плеска скрылась под водой.