Алекс Тарн - Летит, летит ракета...

По полю, растянувшись жидкой цепочкой, шли люди в надвинутых на лицо широкополых шляпах-масках и опрыскивали посевы. “Нет, не удобрение, скорее инсектицид, — определил Хилик. — Вот сейчас и спросим”. Он махнул ближайшему широкополому, чтоб подошел.

— А чем это вы, товарищ, теперь опрыскиваете?

Товарищ сдвинул с лица маску. Лицо его показалось Хилику незнакомым. Странно. В Матароте все знали всех. Товарищ широко улыбнулся и поклонился.

— Ахрю-джамма, — дружелюбно произнес он. — Хрю-эммо.

“Полосенок…” — похолодел Хилик. Но что могли делать полосята на поле матаротской коммуны? А ну как это и не инсектицид вовсе, а диверсия? Да нет, какая может быть диверсия среди бела дня… И потом, сжечь намного проще, чем опрыскивать. Нет, точно не диверсия. Он резко повернулся и бегом бросился в поселок.

В секретариате за столом сидел сильно постаревший Мотька-Мотыга и вписывал цифры в конторскую книгу, с очевидным трудом удерживая карандаш в толстых узловатых пальцах. Увидев Хилика, он поморгал, затем осторожно положил карандаш и встал, распахивая объятия.

— Вернулся… хоть ты вернулся… эх, Хилик…

В уголке Мотькиного глаза образовалась слеза, немного помешкала и скатилась в совсем седые уже усы. На сердце у Хилика защемило: он даже не представлял себе, что могучий Мотька-Мотыга способен плакать.

— Товарищ Мотыга, — сказал он, слегка отстраняясь. — Зачем вы продали им хлопковое поле?

Мотыга помрачнел, вернулся за стол и оглядел его с явным отвращением.

— Чертов карандаш…

И в самом деле, ушлый карандаш успел скатиться на пол, словно испугавшись нового непрофессионального контакта с грубой Мотькиной рукой. Крякнув, Мотька полез под стол. Хиликово сердце заныло от недоброго предчувствия.

— Товарищ Мотыга?

— Это по-прежнему наше поле, Хилик, — донеслось из-под стола. — Поле наше, а работают на нем полосята. По решению общего собрания, ты не думай.

— Вы приняли в коммуну полосят? Сколько?

— Это наемные работники, Хилик…

Мотыга вылез, наконец, из-под стола. Лицо его было багровее стоящего в углу знамени с вышитыми на нем серпом, молотом и лицом товарища Сталина.

— Наемные? — переспросил Кофман, не веря своим ушам. — Наемные работники на нашем поле? Разве это не эксплуатация?

Хилик намеренно произнес ужасное слово полностью, целиком, а не просто обозначил его первой буквой. Ужасные обстоятельства требовали ужасных слов. Из горла Мотьки-Мотыги вырвалось сдавленное рыдание. Он хрястнул кулаком по столу, переломив его при этом надвое.

— Да! — закричал он своим прежним, громовым голосом, который когда-то наводил ужас на врагов и тешил друзей в поле и на концертах матаротского хора. — Да! Это эксплуатация! А что ты предлагаешь делать? У нас некому работать, Хилик! Некому! Все молодые разбежались! Все до одного!..

Последующий рассказ Мотыги поверг Хилика Кофмана в полное смятение. По словам Мотьки, все началось с первых призывов в армию. Молодые уходили и не возвращались, исчезали, будто их поглощала земля. О гибели солдат в Стране принято извещать родственников. У матаротских коммунаров таковых не имелось, так что можно было предположить определенную путаницу с доставкой похоронок. Но даже это предположение не объясняло стопроцентного количества исчезновений. Армия просто не несла таких потерь.

Обеспокоенные матаротцы решили провести собственное расследование. Двенадцать наиболее смышленых разведчиков-коммунаров отправились в разные точки Страны на поиски пропавших. Увы, через год стало ясно, что пропали и эти. Неведомый внешний враг безжалостно косил птенцов матаротского гнезда, стоило им лишь вылететь наружу. Как всегда в трудных случаях, обратились за советом к товарищу Сталину, но письмо вернулось с загадочной пометкой “выбыл без права переписки”.

Это трагическое известие вызвало волну инфарктов и инсультов среди ветеранов Матарота. Недостаток в рабочих руках ощущался и до того, но теперь стал просто критическим и угрожал немедленным крахом всего хозяйства. После бурного обсуждения собрание постановило в качестве временной меры пригласить наемных работников.

Нанимать пришлось больше, чем думали вначале: позор Э не лучшим образом повлиял на физическое и духовное здоровье коммунаров. Те, в распоряжении которых еще находились сталинские карабины “курц”, не сговариваясь, застрелились в ночь после собрания. Их похоронили рядом с жертвами новой волны инфарктов и инсультов.