Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

Взошло солнце и разбудило петуха. Петух закукарекал и разбудил дикую собаку.

Собака завы–ы–ы–ыла и разбудила ворон, которые поднялись на крыло и кар–каркаркали до тех пор, пока не перебудили всех в этой блядской долине. Не удивительно, что никто и никогда не запрещал охоты на ворон.

Я выполз из моей постели, замышляя бойню. Взъерошенные птицы с большими желтыми клювами умирали в моем воображении, зарубленные острым тесаком. В голове у меня гудело от кар–кар–каркания моих кровавых утренних мыслей. Я оделся, вышел в гостиную, на цыпочках прокрался мимо комнаты Па, стараясь не разбудить его и надеясь на то, что мрачное настроение, владевшее им последние два дня, миновало.

Я страдаю конъюнктивитом — он передается по наследству в роду у Па, — и как раз в то самое утро мой конъюнкгивит чувствовал себя как нельзя более хреново.

Мои глаза так болели и чесались, словно дремота, вместо того чтобы насыпать песку, плеснула мне в глаза горчицы. Я с трудом содрал гнойную корку с ресниц и, когда наконец добрался до бочки с водой, чувствовал себя так, словно вместо век у меня выросли шершавые кошачьи язычки. Я обмакнул в воду носовой платок, откинув голову назад, положил его на глаза и вдавил кончиками пальцев мокрую ткань в глазницы. С облегчением я почувствовал, как холодная вода затекает мне под веки.

— Не одно, так другое, — подумал я. — Грехи мои взвешены, и приговор подписан. Порок и Уродство. Порча и Ущербность. Недомогание, Неприспособленность и Недужность. Неужели казни египетские будут неотступно преследовать меня до самого края могилы? — горевал я, умирая от жалости к самому себе.

— Как мне вести священную войну, — вопрошал я, ударяя себя свободной рукой в чахлую грудь, — если доспехи мои насквозь прогнили?

В отчаянии я протянул с мольбой руки к небу.

Боже, ну и утро! Я наконец очистил глаза от размягченного компрессом гноя и, жмурясь и моргая, огляделся по сторонам. Все было как всегда.

Все было как всегда, за исключением…

На столе на расстоянии вытянутой руки от меня возвышался карточный дом. Он был на добрый фут выше меня: то есть, поскольку росту во мне пять с половиной футов, дом был никак не ниже шести. На этот раз Па превзошел самого себя, воздвигнув колосса поистине небывалой высоты. При этом основание домика представляло собой квадрат размером всего лишь пять на пять карт — положенных в длину, разумеется. Я стоял как вкопанный, не смея дышать. Я боялся, что шаткое сооружение развалится от одного моего взгляда. Я сосчитал этажи. Я насчитал их ровно двадцать — двадцать рядов карт, поставленных друг на друга, — четыре фута в высоту, если считать от крышки стола, или семь футов, если считать от пола, — так что верхним картам не хватало всего каких–то двенадцати дюймов, чтобы оцарапать верхушками штукатурку на потолке!

Представьте себе только, сколько колод потребовалось, чтобы воздвигнуть здание столь величественных вертикальных пропорций!

Представляете себе, насколько хрупким и предрасположенным к обвалу было это строение? Догадываетесь, что его так и подмывало рухнуть?

— Черт подери, не хотел бы я оказаться поблизости, когда это случится, — подумал я, и на меня нахлынули воспоминания о том, как мою мамашу размазали по северной стене комнаты. И надо же было так случиться, что именно в тот момент огромный зеленый жук влетел в комнату через чуланную дверь и, громко стрекоча, врезался прямо в середину сооружения.

Шедевр моего Па обрушился внутрь; он складывался, ряд за рядом, с какой–то зловещей методичностью — строго соблюдая при этом законы симметрии — и с такой трагической неизбежностью, что у меня просто все застыло внутри. В ужасе я взирал на падение карточного дома, но потрясло меня не столько само зрелище, сколько шум, которым оно сопровождалось!

Я не верил собственным ушам: башня из игральных карт падала с таким звуком, словно ломались доски; — с таким могучим грохотом, что от него буквально содрогнулся весь дом. Наконец от сооружения осталась только кучка карт, лежавших на столе. И тут…

И тут наступила тишина; полная, абсолютная тишина.

— Разве мало того, что я — немой? Разве мало того, что глаза мои по утрам обжигает боль? Неужели еще и слух станет изменять мне и играть со мной шутки?

— подумал я.

Я стоял словно истукан, словно соляной столп и чувствовал себя так, будто на земле умерли все, кроме меня. Одинокий. Перепуганный. В ушах у меня звучали голоса, который наперебой говорили, говорили, говорили мне что–то… но я знал, о Боже, я знал…