Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

Мне едва исполнилось десять лет, когда я стал владельцем А!га Угга§о, более известного под именем «лающего варгусского паука». Но вскоре мне пришлось выпустить его на волю, потому что я не смог с ним совладать.

Этот экземпляр я выменял у бродяги на пинту самогона, которую выдоил в тот вечен из перегонного куба Ма.

Если бы у меня было на самую малость больше силы воли, я бы смог исцелить паука — я уверен.

Обмен совершился самым заурядным образом, хотя я чувствовал по дрожанию рук бродяги, с трудом удерживавших крышку засаленного котелка с пауком, что расставание с пленником дается ему нелегко. Видимо, этот бродяга обладал чувствительным сердцем, что в целом нетипично для этого сброда, в основном состоящего из людишек жуликоватых и нестоящих.

Я изобрел для моего паука садок остроумной конструкции. Вот как это было.

Послушайте.

Я нашел в мусорной куче старый колпак от автомобильного колеса и погнутый дуршлаг, которые точно подходили друг к другу по диаметру, так что в результате у меня образовался слегка сплющенный сфероид с прочным основанием и перфорированной крышкой, чтобы паук мог дышать, а я — смотреть на него.

Разорвав газету на ровные полоски, я выстлал ими дно. Получился мягкий упругий пол.

Мой Лающий Паук был размером с тарелку и прекрасно умещался в садке. Я кормил его домашними мухами, иногда уховертками или стрекозами, а садок поставил себе под кровать.

Три дня и три ночи я не выходил из своей комнаты.

Время от времени я находил на ощупь спичку и чиркал ею об стенку садка.

Горящую спичку я подносил к отверстиям, так чтобы пляшущее пламя бросало внутрь свой дрожащий свет.

Задыхаясь от едкого дыма, я смотрел в садок, пытаясь заглянуть в чудовищные паучьи очи — в колодцы, в раны, наполненные черной водой — немигающие, бесстрашные…

Снова! И снова! Пока голова не начнет кружиться от сернистого дыма спички. И еще раз!

Мне казалось, что я смогу сбежать от жизни, нырнув в эти головокружительные омуты паучьих глаз — в эти трясины из черного оникса, затягивавшие меня в свой сумрачный водоворот. Паучьи глаза не отпускали меня. Они парализовали мою волю! Связывали по рукам и ногам! Волдыри вскочили у меня на большом и указательном пальцах. Маленькие черные трупы спичек усыпали простыню на моей постели. Но я все смотрел и смотрел внутрь садка.

Это был действительно потрясающий экземпляр. Угольно–черный, со щеточкой шелковистых эбеновых волосков на кончике брюшка. Только глаза у него светились время от времени — но и это свечение было черным, как каменный уголь или лед, полученный из воды, в которой разведена сажа. Надо сказать, что за все это время паук в садке даже не шевельнулся. И уж понятно, ни разу не залаял.

На четвертый день я решил вынести садок наружу.

Молчание Лающего Паука унижало меня.

Первой моей мыслью было, что ему не нравится садок.

Затем я решил, что он, вероятно, немой, как и я.

На вторую ночь я проснулся в холодном поту от внезапной мысли, которая надолго омрачила мое сердце: может быть, паук ждет, чтобы я заговорил первым? О, одинокий паук, если бы ты только знал…

И вот, завернув садок в наволочку, я вынес его наружу. Сев на бревно по соседству с одноруким висельным деревом, я извлек садок из наволочки. Он сверкал на солнце, как серебряный шлем, и пускал солнечных зайчиков.

Я посмотрел, нет ли поблизости ворон.

Затем открыл садок и вытряхнул из него паука на землю. Обрывки газеты заполоскались в воздухе как вымпелы, и трупики сотен насекомых усеяли землю вокруг меня, словно рис, который разбрасывают на свадьбе, только черный.

Мой Atra Virago, как это свойственно всем паукам, упал на лапы.

И, даже не помахав мне лапкой на прощание, пробежал вдоль бревна и нырнул в заросли тростника.

А я так и остался сидеть на бревне.

Посидев немного, я, сам не знаю зачем, взобрался на вершину мусорной кучи.

Там я выбросил обе половинки садка и погрузился в размышления.

Солнце нещадно припекало меня.

Время не терпит. Вот именно. Время… не… терпит. Странно, ведь раньше–то оно терпело. И не раз. За двадцать восемь лет, которые я прожил на белом свете, время терпело не раз. Двадцать восемь лет — это же примерно десять тысяч оборотов часовой стрелки. Боже мой! Стоит только подумать, что все эти восемнадцать миллионов тик–таков идиотского устройства с круглым лицом, испещренным цифрами, я просидел на заднице, нимало не заботясь об этом дерьме, которое называют временем, и вот теперь, в мой смертный час, когда мне так нужно, чтобы оно чуть–чуть потерпело, оно — не терпит. Оно говорит мне: «Пошевеливайся, раззява! Давай короче, парень! Поторапливайся, мать твою так!