Юрий Рогоза - Музыка для богатых

Шон, как ни странно, не стала спорить, но и к шампанскому не прикоснулась.

– Сам знаешь, Аид, что я прав, вот и конспирируешься, – отреагировал Витек. – А за свои ритуалы вы скоро ответите перед мировым сообществом, не переживай…

Впрочем, сам он непринужденно поигрывал бокалом, откинувшись на спинку стула.

– Ну, як то кажуть… за благо всех земных существ… – Харалдай выпил шампанское одним аккуратным глотком, тут же встав и хозяйственно поставив пустой бокал в мойку. После чего сразу вернулся на место.

Никита сел за инструмент и поднял глаза.

Все смотрели на него – шаман, Витек, ставший вдруг очень серьезным Циммершлюз… Только Шон положила круглое лицо на ладони и зачарованно, как ребенок, разглядывала выпрыгивающие из нетронутого бокала платиновые пузырьки. Живые и странные, они ждали его музыки, ждали звуков волшебного языка, придуманного втайне от всех, чтобы разговаривать с Настей, бабушкой, родителями, – потому что он никого не любил, кроме этих светлых призраков, и никому, кроме них, не верил…

Это было так непохоже на привычные концерты с Бакланом…

Но страшно Никите почему-то не было. Пальцы не ложились на клавиши лишь потому, что он совершенно не знал, что сыграть этим четверым, замершим в полумраке кухни людям, таким странным, совершенно незнакомым, но уже неуловимо родным. И в этот же миг он вдруг понял: ну конечно же то, что он никогда не сумеет и не решится сказать им словами. Потому что слова даются ему трудно, да еще и врут вдобавок, а музыка не врет и не ошибается, и вовсе не потому, что он, Никита, такой глупый и честный, а потому, что она, музыка, не умеет врать от рождения и живет слишком недолго, чтобы научиться этому у людей…

Пальцы легли на клавиши. Никита зажмурился от незнакомого ощущения и взял первую ноту.

Музыка вылетела в дрожащий от свечей сумрак медленной ночной птицей, даже не птицей – тенью птицы, взмыла к чернеющей над головами звездной пропасти и снова спустилась к застывшим у стола людям – доверчивая, но неуловимая…

Никита почувствовал знакомую щемящую легкость и тут же перестал чувствовать вообще что бы то ни было, привычно став душой этой птицы, душой тени птицы, или наоборот – тенью ее души…

…Мы все одинаковые, – говорила музыка. – Мы жмемся к огням случайного добра, яростные от страха и смеющиеся от горя. Мы убеждаем себя, что ищем путь, а сами бредем по равнодушно-опасным переулкам чужих городов, у которых нет начала и нет конца… И на этом пути стареем, так и не поняв, за что прокляты… И умираем, обещая себе, что обязательно проживем следующую жизнь по-другому… Словно знаем, как… Мы мечтаем о любви, которая предаст, и верим в чудо, которое обманет. Нам так легче… Мы просто договорились притворяться, что мир полон счастья и удовольствий. Нам так легче… Бабушка, умершая в солнечный августовский полдень, ты – живее, чем все эти тени, летящие мимо в суетливом полумраке… Я – богаче и счастливее их! У меня хоть есть ты, милый светлый призрак… А за что, обдирая ногти, цепляются остальные? Хотя, что это я… Мы все – одинаковые. Живых добра и любви нам никто не даст. Поэтому мы верим в то, что призраки живы, а мифы сбудутся. Нам так легче…

Кухня давно уже перестала быть кухней, превратившись в маленький отдельный мир, сотканный из ночи, музыки, надежды, боли, испуганной веры в чудо и памяти – строгой, как мачеха.

Он мог бы жить вечно, этот волшебный маленький мир, но тени ночных птиц тоже устают – пальцы Никиты привычно стали невесомыми, выдохнули два прощальных аккорда и замерли на весу, словно не смели больше коснуться клавиш…

Наступившая тишина была такой мучительно-пустой, что казалось – жить в ней невыносимо и незачем. Никита давно знал, что так бывает всегда после музыки, через несколько минут станет легче, навалившийся ужас пройдет, и мир снова станет самим собой. Но остальные этого не знали, поэтому окаменели вокруг стола, и бронзовые отблески огня делали их похожими на странных языческих идолов. Никита вдруг понял, что играл дольше обычного, – свечи почти догорели, с чуть слышным потрескиванием умирая в чашках канделябров.

Первой вышла из оцепенения Шон, и это было страшно. Она не заплакала, нет, а надрывно завыла и запричитала, запрокинув голову и запустив пальцы в немытые волосы, как получившая похоронку русская баба. Опомнившийся Витек бросился было к ней, что-то говоря, но Шон вскочила, с грохотом опрокинув стул, и хрипло закричала сквозь слезы: