Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

Сына можно уберечь от отца, желающего ему зла.

Сына трудно уберечь от отца, желающего ему добра.

Олег ощущал, как обрывается сердце, когда на пороге возникает отец. Покрывался испариной, когда отец заводил свою нескончаемую речь. Бледнел, когда отец вскакивал со стула и принимался бегать по комнате, размахивая руками и требуя послушания.

Будущая, если он не поступит, жизнь казалась мрачной чернотой, судьба подводила его к краю крутого обрыва. Экзамен, конечно, дело необычное, даже страшное, но Олегу его будущий экзамен казался адовым огнем, судом, окончательным и бесповоротным решением участи.

Но любовь может ослепнуть в своей исступленности. Ни отец, ни мать не видели, как сжимается, как опускает плечи их собственный сын, растоптанный, сожженный их испепеляющей любовью.

Хуже того, выходя из комнаты Олега, Аркадий Андреевич стирал пот со лба, как после тяжкой работы, и говорил жене:

— Лучше пережать, чем недожать. — И добавлял, подумав: — Во имя нашей любви.

Выходит, он пережимал сознательно, не доверяя Олегу?

Светлане казалось, это такой педагогический прием, глубоко обоснованный психологически: перед решающим событием надо подготовить к нему ребенка, выжать из него максимум того, что требуется на экзамене, — собранность, ответственность, энергичность.

Ну да, не темные же они люди — оба преподают, она в школе, он в университете, правда, уж очень трудно установить, где кончалась педагогика и начиналась любовь, где кончалось воспитание ответственности и начиналось запугивание.

Утром, перед экзаменом, отец сказал Олегу:

— Это смерти подобно!

Правда, тут же добавил, обняв сына:

— Ничего, не волнуйся, вперед, к победе!

Олегу захотелось броситься на диван, завыть в полный голос. Он поцеловал отца и мать и ушел на экзамен.

Первым было сочинение.

Справа и слева сидел народ — молодой, веселый, под столами шуршали целые тетради, списывали хоть и бойко, но осторожно.

Он задумался, стал выбирать тему, тут же покрылся потом, похолодел. Одна тема казалась просто замечательной, он принялся писать, но вспомнил отца, подумал, что ведь нужна непременная пятерка, иначе смерть, в общем ужасно, и, что будет дома, представить невозможно.

Перо, отличная заграничная ручка, приносившая прежде счастье, брызнуло поперек страницы, пришлось просить чистый лист — каждый со штампом, — начинать все снова.

Знакомая тема оборачивалась тупыми словами и глупыми предложениями.

Время летело. Сочинения стали сдавать — сперва некоторые, а потом косяком, все подряд, но Олег не написал еще половины.

Руки дрожали, он был бледен и все думал про отца — только отец не выходил из головы.

Что он скажет? Как жить?

Олег перечитал написанное — настала пора сдавать, а он так и застыл на половине. Сочинение показалось ему убогим — на уровне седьмого класса: где уж тут дипломатия!

Он взял листы и рванул их.

Думал он только про отца.

Летом на московских вокзалах душно и людно. Все скамьи заняты — ждут своего часа транзитные пассажиры. Некоторые лежат.

И вокзальный запах, — как ни старайся, а стеклянный куб Курского вокзала, списанный с зарубежных образцов, — нет, не для наших железных дорог и долгих пересадок.

Среди скамей, забитых народом, появился высокий светловолосый мальчик интеллигентного вида.

Кто-то заметил, что у него отсутствующий вид. Кто-то подумал, что мальчику здесь, среди лавок, делать нечего — на вид явно москвич, мог бы и домой пойти. Кому-то показалось, что он слишком бледен и нездоров.

Потом мальчик упал. Кто-то сказал пренебрежительно:

— Пацан, а набрался!

Мальчика тошнило.

Кто-то позвал милицию.

Но среди транзитной толпы всегда найдется добрая душа, милиции сказали про его странный вид: пьяным он не был.

Вызвали «неотложку».

В больнице установили дикий диагноз: инфаркт миокарда в семнадцать лет.

Это был Олег.

Его выходили, он жив.

Институт?

Вот такая вышла цена…

Пишет Вам совершенно незнакомый человек. Такие, как я, пишут, наверное, Вам многими сотнями. И все же я решился Вам написать, потому что прочитал недавно Вашу повесть «Благие намерения». Эта повесть очень взволновала меня. И я даже чуть было не написал Вам благодарственное письмо, но вовремя удержал себя. Мне было больно от моей слабости перед воспоминаниями детства. Эти воспоминания для меня мучительны до слез, до адской, изнуряющей боли. Но я спасаюсь работой. И тогда, когда Ваша повесть разбила коросту на временно затянувшейся ране моей души, я вдруг остро захотел написать Вам. Удерживала моя боязнь доставить Вам боль своими сомнениями.