Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

– А остальное как всё? – поинтересовался Коля. – Какая работа?

– Работа такая, – опять подпрыгнул замдиректора и твердо посмотрел на Колю. – Юбилей, – значительно сказал замдиректора и поставил зажигалку стоймя на стекло. – Понимаете?

– Не совсем, – сказал Коля.

– Ясно, – сказал замдиректора, – десять щитов и одиннадцатый. Понятно?

Коля молчал.

– Заглавный, – сказал замдиректора.

– Простите, я все не пойму, – сказал Коля, – выставка, что ли?

– Ну! – радостно крикнул замдиректора. – Выставка, юбилей!

– Ага! – сказал Коля. – И это всё?

– Хе-хе! Нет, не всё: это сначала, на сегодняшний день.

– То есть как – на сегодняшний день? – испугался Коля.

– Ну, так сказать, в свете очередных задач.

– А-а, – сказал Коля, – а потом?

– О! Потом. Потом, – строго сказал замдиректора, – текущая работа. В чем она заключается? – Замдиректора посмотрел на Колю, помолчал.

Коля тоже молчал.

– Ну, во-первых, она заключается в оформлении стендов в музее, поскольку в НИИ имеется музей, а в нем, соответственно, стенды. А в чем заключается оформление стендов? – спросил замдиректора и сам себе ответил: – Оформление стендов заключается в расположении экспонатов и написании табличек к ним. И к стендам тоже. Понятно? А кроме стендов будете писать объявления, ну там собрание или еще что-нибудь там; еще стенгазету оформлять (это к датам). Вот еще наглядная агитация у нас хромает; есть у нас такая мечта. Ну вот. – Замдиректора мягко накрыл зажигалку ладонью.

Коля задумался.

"Многовато работы, – думал Коля, – просто бессовестно, чтобы все это за семьдесят рублей. Ну да ладно, не в этом дело, деньги – не главное".

– А вот как у нас с рабочим днем? – спросил Коля. – Как рабочий день? Нормирован или нет?

– Это – да. Это… нормирован. Рабочий день у нас нормирован. С девяти пятнадцати и до восемнадцати ноль-ноль.

– Ну а если я, например, всю работу переделаю, то смогу после этого свободно ходить? Ну, не совсем свободно, а так: есть работа – хожу, нет – нет.

– Нет, так нельзя, – сказал замдиректора, – это нельзя. Вы сами подумайте: вы же в коллектив вступаете. У нас борьба. Фронт. Мы боремся. Если вы так быстро работаете – хорошо. Значит, производительность, рост. И вообще, вы не беспокойтесь: без работы не останетесь, найдем работу. Нам еще альбомы выпускать надо – будем альбомы оформлять.

– И кроме того трудовая дисциплина, – раздалось со стороны очков, – коллектив и дисциплина. Мы ведь боремся за звание, Николай Николаевич.

– Ну что ж, – тяжело вздохнул Коля, – очень жаль. Я так не могу. На семьдесят рублей я согласен, но чтобы все время… Нет, я так не могу. – Коля встал.

– Вы подумайте! – крикнул вдогонку замдиректора.

Коля вышел на Большой проспект. Дворники посыпали солью тротуары, и под ногами разъезжалась какая-то каша. Было светло, но солнце уже куда-то ушло, и улица стала безразлична.

"К Бибикову к двум, – подумал Коля, – к двум часам. Куда же время девать? Домой идти? Нет, не хочется. Сейчас мрачно там. Пойти к Александру Антоновичу? Пойду к Александру Антоновичу, – подумал Коля, – или даже поеду, пожалуй".

И Коля отправился к Александру Антоновичу. Не то чтобы это ему было так уж по пути. Даже совсем не по пути: Александр Антонович жил на Измайловском проспекте у Троицкого собора.

"Далеко, но надо же хоть кому-то рассказать о своих неприятностях. И хоть бы только работа… Ладно бы… А то еще и Бибиков впереди. Да, неприятности…" И Коля поехал к Александру Антоновичу, чтобы скоротать время, а заодно уж и облегчить душу немного, а может быть, духу набраться перед самым неприятным.

"Ах, скверно! – думал Коля, качаясь на заднем сиденье автобуса. – До чего же все это скверно! Что же теперь будет? И как мне с Бибиковым вести разговор? Скверно! А может быть, стоило согласиться? – усомнился вдруг Коля. – Черт с ним, что семьдесят рублей. Ах, нет, я ведь не потому, – вспомнил Ко- ля, – я потому, что работы много и восемь часов. Я ведь из-за этого. Нет, все правильно. Только как же теперь… Что бы придумать?" – думал Коля, поднимаясь по лестнице, но, так ничего и не придумав, нажал кнопку звонка.

Александр Антонович возлежал на софе и примеривал грелку, наполненную горячей водой, только что принесенную теткой. Грелка служила катализатором рюмочке водки, рюмочку водки Александр Антонович всегда называл посошком. Почему посошком? А кто его знает? Может быть, потому, что всегда устремлялся куда-нибудь – не телесно, так мысленно. Или, может быть, потому, что считал эту рюмочку Александр Антонович как бы последней, предшествующей каким-то свершениям. Может быть. Себя же Александр Антонович называл алкоголиком, и, надо отдать ему должное, до исключительной изощренности довел этот благородный, по его мнению, порок, выпивая не более десяти-двенадцати рюмочек в день, но и эти двенадцать-тринадцать в течение дня помогали поддерживать mens sana in corpore. Non sana, добавлял Александр Антонович. Александр Антонович пристроил как полагается грелку.