Евгений Богданов - Високосный год - Повести

— Вы хотели бы видеть всех своих коллег музыкантами? — спросил Штихель.

— Не обязательно. Это лишь пример из одной сферы. Я вовсе не хочу унизить учителя, боже сохрани! Я хотел бы видеть своего собрата свободным от всего, что мешает в работе, самосовершенствовании и отбирает у него силы, которые бы он мог обратить на общую пользу. Надо, чтобы заботу об учителе взял на себя целиком колхоз, совхоз. Пусть они обеспечат его жильем, питанием, дровами на зиму и так далее. Пусть учитель отдается воспитанию детей и всего населения целиком. Пусть он несет людям любовь к образованию и разносторонней культуре. И для этого надо, чтобы сам он был на очень большой высоте.

— Допустим, так, — сказал Штихель. — Но вот вы, Василий Дмитриевич, имеете вы корову, детишек, которые бы отнимали у вас время? Нет? А как вы заботитесь о культуре населения?

Девятов несколько смешался, но ответил:

— Я… как вам сказать… Я веду в школе кружок цветоводства.

— Хорошо. А результаты? Что-то не видно в Петровке ни клумб, ни газонов. У клуба — пустырь, лужок. Травка растет: тимофеевка, дикий лук, пырей, пастушья сумка. И вполне самостоятельно, без участия человека — полевая ромашка, одуванчики, колокольчики и лютики.

Девятов посмотрел на улыбающуюся Галю, на Штихеля, иронически пошмыгивающего носом, и рассмеялся:

— Да… Вы правы. Действительно, колокольчики… и лютики…

— А за цветами все идут к вам.

— К кому же больше?

— Вы меня извините, дорогой Василий Дмитриевич. Может быть, это с моей стороны и несколько бестактно, но уж на правах вашего старого знакомого хочу заметить: вам не удалось избежать одного грешка пенсионеров, людей заслуженных, ветеранов, очень уважаемых…

— Какого грешка? — насторожился Девятов.

— Страсти к морализированию. Некоей воркотне, что на вашем диалекте именуется критикой недостатков. Критика — критикой, но ведь надо и самим что-то делать, не только поучать. Не так ли?

— Может, вы и правы, — несколько обиделся Девятов. — Пожалуй, правы. Да! Я прочту в клубе несколько лекций о цветоводстве, раздам семена и прослежу, чтобы их посадили и непременно вырастили цветы.

— Очень похвально, Василий Дмитриевич. И у вас, наверное, есть сбережения — купили бы себе пианино. Играли бы по вечерам Брамса и Чайковского. Впрочем, оно есть — в клубе. Играйте там. Дайте хотя бы один концерт. Сольный.

— Я не знаю нот. И к тому же напрочь лишен музыкального слуха.

— Ага! — встрепенулся Штихель. — Почему вы тогда требуете от других, чтобы они услаждали слух петровчан музыкой?

— Штихель, хватит издеваться, — сказала Галя. — В принципе Василий Дмитриевич прав.

— Пусть будет так, — легко согласился Щтихель. — Но в деталях — каждому свое. Одному — музыка, другому — цветы, третьему — живопись. А все вместе — прекрасно.

— Прекрасно, когда все это передается другим. Вот о чем разговор! — нравоучительно заметил Девятов и посмотрел на Галю: — Скажите, я прав?

— Совершенно правы, — согласилась та.

Галя посмотрела на Александра. Он задумчиво пускал тоненькие колечки сигаретного дыма и смотрел куда-то вверх, в угол комнаты…

На улице было прохладно и тихо. В избах еще кое-где светились окна. Не очень далеко, на задворках, заливался пес, которого, видимо, не пускали в дом. Он то лаял, то выл протяжно и обиженно скулил.

— Художественно воет. Артист! — заметил Штихель. Пес как будто ждал этой похвалы и, дождавшись, замолк.

Над горизонтом стояли диковинные ночные облака. Величественные, нагроможденные друг на друга, с кучевыми шапками, они были окрашены поздней зарей в блеклые тона и светились словно бы нездешним, космическим светом.

— А знаете что, — оживился Штихель. — Есть не очень далеко от Петровки деревня Лебяжка. Места там живописнейшие! Не махнуть ли нам туда? Завтра воскресенье, в понедельник бы вернулись обратно.

— Мне о Лебяжке рассказывали, — отозвалась Галя. — И я подумывала о том, чтобы побывать там. А дорогу вы знаете?

— Все прямо и все лесом. Вы не боитесь?

— Чего же бояться?

— Лесом идти, да еще со мной?

— Вас я не боюсь. Боюсь леса.

— Со мной не пропадете. Ждите меня утром.

Штихель рано постучал в Галино оконце. Она выглянула на улицу, блеснули за стеклами ее белые плечи, по которым струились распущенные волосы. «Сейчас», — сказала она и задернула занавеску. По скрипучим половицам прошла на кухню, тихонько умылась, стараясь не потревожить хозяйку. Но Поликсенья была уже на ногах. Она принесла с улицы березовых дров.