Ольга Степнова - Миллиметрин (сборник)

Я тогда 377-й стояла. За чем – не знаю. Бабка впереди сказала, что за минтаем, но пахло селедкой. Да это и не важно, я не за этим встала. Я за 375-м встала. 375-й был широк в плечах, в меру молод и без обручального кольца. Он читал газету, и это придавало ему некоторый интеллектуальный шарм. Я ценю в мужчинах интеллект, особенно когда на нх безымянном пальце ничего нет.

«Встану, – подумала я, – постою, может, селедки куплю». Достала из сумочки Чейза, открыла на самом страшном месте. Тут бабка откуда-то появилась. «За минтаем я. – говорит, – последняя, – и показала мне сухую ладошку, на которой химическим карандашом 376 вычерчено. – Давай руку, – говорит, – я тебя помечу». Послюнила карандаш и вывела на моей красивой и молодой руке, жаждущей любви и ласки, пошлую синюю цифру 377. Молодая и еще жаждущая рука стала напоминать проштампованную курицу.

Бабка отсекла меня своей сухой плотью от широкой спины 375-го. Ладно, постою, думаю, все-таки с газетой, без кольца, да и минтай – рыба хорошая. Ее если в тесте сделать, то это тесто потом даже кошка моя ест.

Стою, читаю Чейза на самом страшном месте. 375-й шуршит газетой и оттого становится еще более привлекательным. Вот только не подозревает 375-й о том, что стоит сзади номер 377-й: кареглазая шатенка, 30, 164/60, в браке не была, жилплощадью обеспечена. Плохо, думаю, так мне минтая не достанется. Стала я взволнованно шуршать страницами – может, обернется, увидит: 30, 164/60, не склонная к полноте, с Чейзом на самом страшном месте.

Не обернулся. Не увидел. Шуршит. И я шуршу. 372-й обернулся. 371-й. 376-я старушка совсем ко мне лицом встала, обложку рассматривает. На обложке – распадающийся на части скелет нарисован. «Вчера. – говорит, – суповые наборы продавали, я целых два взяла, так там в каждом по вот такой» – и тычет пальцем в берцовую кость. Ах, ты, думаю. 376-я. 70, 150/30!!! И шуршу громче. Уже двухсотые оборачиваются, а ведь им до минтая рукой подать.

«Бревно бесчувственное», – решила я про 375-го, хотела уйти, да смотрю – за мной уже четырехсотый пристраивается. Жалко мне стало очередь, да и минтай, если его в тесте…

– Кончились яйца! – прокричала продавщица. Четыреста пронумерованных стали понуро разбредаться.

375-й сложил газету. Я накрыла Чейза на самом страшном… 375-й подошел ко мне.

– Я тоже люблю Чейза, – сказал он. – И откуда взялась эта бабка? Она там не стояла. А насчет яиц вы не беспокойтесь. Завтра в универсаме в три часа их выбросят. Придете? Я на вас займу.

– Приду, – сказала я и поняла, как не права была все тридцать лет, занимая очереди за кем попало.

Две последующие недели были самыми счастливыми в моей жизни. За чем мы только ни стояли! За колбасой, сыром, яблоками, талонами, купонами… Он брал мою руку, дышал на нее, увлажняя своим дыханием, а затем очень нежно химическим карандашом выводил мой номер. Потом я брала его руку, дышала и тоже выводила.

Так мы дышали и выводили до тех пор, пока не задумались: а зачем, собственно, нам выводить два номера, если можно стоять под одним, а получать в два раза больше. В загсе, когда мы подавали заявление, он спросил:

– Дорогая, я помню все твои номера, начиная с 377-го. Но как тебя зовут?..

Его слова были для меня музыкой.

– Катя. – призналась я. – А тебя?..

– Петя, – кивнул он интеллигентной головой.

Мы женаты уже шесть лет. Наш сын очень способный мальчик. Он умеет считать до десяти, говорить по-английски и стоять в очереди за хлебом. Мы хотим еще девочку.

Лифт опять не работал.

Крюков пошел пешком на девятый этаж. Три месяца он жил в этом доме, три месяца поднимался пешком на девятый этаж. Обгоняя пыхтящих толстых баб с авоськами, детьми и колясками, он был особенно счастлив от своей силы, молодости, здоровья и одиночества. В его квартире не пахло кислыми щами и пеленками. В его квартире витал легкий воздух, свежий и чистый, иногда с примесью запахов табака, коньяка и Анелиных духов. Стас задерживал дыхание, когда чья-нибудь дверь на его пути вдруг открывалась.

«Зловонный муравейник, – думал он. – Плебеи».

Опять. Его единственная соседка по площадке опять стояла у своей полуоткрытой двери, скрестив руки на животе, вперив бессмысленный взгляд в пространство. Это была очень старая (древняя) старуха.

Синюшное, сморщенное лицо, слезящиеся глаза, трясущаяся отвисшая челюсть и слюнка, текущая из угла полуоткрытого рта. На ней всегда был один и тот же заношенный ситцевый коротковатый халат, из-под которого торчали сухие сучья ног все в толстых синих венах. Она стояла тут всегда, и непонятно было, когда она ест и спит. Первые дни после переезда Стас даже вздрагивал, обнаруживая на площадке ее зловещее присутствие. Потом привык, но старуха вносила в его молодое легкое существование какое-то неприятное раздражение. Один раз он решил спросить, не нужно ли ей чего. Потом представил, как плохо она слышит и соображает, как долго придется ему кричать одну и ту же фразу, пока она поймет. «Нет, тимуровские игры уже не для меня», – подумал он тогда и с тех пор старался не замечать старуху.