Элис Сиболд - Почти луна

Он достал из кармана связку серебристых ключей и бросил мне. Они приземлились у моих ног.

Чтобы их поднять, пришлось присесть на корточки.

— Мама тебя не простит, — сказал Хеймиш. — С возрастом она превратилась в ханжу.

Я уже предвкушала, как выйду на улицу, вставлю ключ, который держу в руке, в зажигание и дам задний ход по подъездной дорожке.

— Возможно, мне суждено быть с Сарой. — Он глотнул молока. — В конце концов, я любил ее мать.

Меня как будто в живот ударили, и он заметил это.

— Перебор, — произнес он. — Я знаю.

— Мне пора, Хеймиш.

Жаль, что не могу сказать ему на прощание что-нибудь прекрасное.

— Куда?

— Пока не решила, — солгала я. — Машину где-нибудь оставлю. Я позвоню тебе и дам знать, где она.

Он повернулся. Я схватила сумочку со стола и пошла за парнем через кухню, а затем гостиную. В вазе, которую я подарила Натали бог знает сколько лет назад, стояли купленные в магазине цветы.

За гаражом, где Хеймиш держал лишние машины, над которыми работал, он забрался внутрь неописуемого «форда» конца восьмидесятых и просигналил мне подождать. Завел мотор, дал задний ход, развернув машину передом к улице, после чего вылез, не глуша двигатель.

Я видела лишь открытую машину, которая ждала меня. Думала только о том, что каждое прощание дарует безопасность от меня тем, кого я покидаю.

— Жаль, меня слишком мало, чтобы ты осталась, — сказал Хеймиш.

Он обнял меня и на мгновение стал моим отцом, а я — его ребенком.

Погладил меня по волосам и последний раз сжал в объятиях, поставив точку. Я чувствовала возросший вес сумочки на моем предплечье.

— Я здесь, если понадоблюсь.

Я кивнула. Слова впервые начали меня покидать.

— Береги себя, — сказал он. — Я буду ждать звонка.

— Звонка?

— Насчет машины.

— Спасибо, Хеймиш. Скажи своей матери, что я попрощалась.

Я села на водительское сиденье и поставила сумочку рядом. Лишь финальный щелчок закрывающейся дверцы машины уверил меня, что пора в путь.

Глядя прямо перед собой, я проехала справа от машины Хеймиша по подъездной дорожке, а потом по траве. Выехав на шоссе, включила радио. Зазвучал свинг, хотя я ожидала тяжелый металл или альтернативный рок. Прослушав приглушенные аплодисменты, я выключила радио. Прижала подбородок к груди и повернула налево, к Финиксвиллю.

Вечер только начинался. Часы на приборной панели показывали 19.08, и движение по шоссе рядом с домом Натали было достаточно оживленным, чтобы я почувствовала необходимость сосредоточиться. Около домов одни минивэны и внедорожники покидали подъездные дорожки, другие же выпускали мужчин и женщин с пакетами продуктов и вещами из химчистки. В окнах нижних этажей зажигались огни, вспыхивало голубое мерцание широкоэкранных телевизоров.

Когда я достигла конца этих процветающих кварталов и вырулила на более заброшенный отрезок дороги, ведущий к моему старому району, мне стало немного спокойнее. Землю здесь начали продавать и делить, как какое-нибудь мясо, но оставались и обветшалые дома, которые притулились между деревьев или, что более печально, совсем близко к дороге. В таких жилищах невозможно укрыться от гомона людей и машин, если, конечно, не закрывать наглухо окна и не использовать генераторы белого шума. Обитатели этих старых домов, верно, даже не знают, что такое генератор белого шума. Сами идеи наушников с подавлением звуков или расширенных багажников совершенно чужды им. Принадлежа к поколению моих родителей, они сидят и страдают, пока не умрут, и я достигла возраста, когда передо мной забрезжило понимание, почему сие предпочтительнее.

Один мужчина взял дело в свои руки и построил десятифутовую шлакоблочную стену вокруг всего своего участка. Он регулярно посыпал верх стены осколками пивных бутылок, которые перелетали через край. Неважно, сколько штрафов или угроз сноса поступало из округа, он не трогал стену. Война между городскими чиновниками и этим домовладельцем продолжалась десять лет, конца ей не предвиделось, и, хотя он часто попадал в местные газеты, фотографий его никогда не печатали. Я начала полагать его гомункулом, сотканным из всех страхов современного человека. Фотографий нет, потому что он выглядит точно как мы все. Страх превратил его в призрака, меняющего форму за стенами. Он был моей матерью, прячущейся в шкафу для белья. Он был моим отцом, рисующим тени на листах фанеры. Он был Натали, страшащейся одиночества, и Сарой, тырящей мелочь. Он был мной, когда я проехала его дом в 19.23 вечера пятницы, направляясь к миссис Левертон. Он ревел, он грохотал, он отбивал все иски и претензии, и я надеялась, что он будет жить вечно или, по крайней мере, умрет, борясь и выбиваясь из сил, когда мы все давно уже будем в могиле.