М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

- Слезы и вздохи, - сказала мать из-за двери. - Они считают, что можно научить их жить.

Леонид усмехнулся в усы - взгляд его выражал знание жизни, которому не научишь.

Как может она? - так Павел думал о матери. Как могла она? - это о Юлии Мерцаловой. Как могли они? - это о правозащитниках, считавших в былые годы Леонида лидером. Он ничего не сделал, ничего не сказал, ничего не написал - он только ухмылялся. Почему они назначили его ответственным за время? Как же так?

- Должна сообщить, - сказала мать из-за двери, - Лиза ревностно относится к твоему творчеству. Надеется, что ты не променяешь искусство на карьеру.

- Девушка опасается, что ты потерял себя, - Леонид поправил полы халата, прикрыл курчавые ноги. - Светская жизнь, дорогие женщины. Утешили, как могли. Я сказал, что скоро открою твою выставку. Я пообещал, - Леонид Голенищев слегка поморщился, - что это будут значительные полотна.

- Она успокоилась?

- Ты знаешь, людям со мной легко.

Поздний завтрак был сервирован на агитационном фарфоре - это такие тарелки и чашки, специально раскрашенные в квадратики и полоски. Леонид собирал фарфоровые произведения авангардистов 20-х годов - то была его особая страсть. Мастера авангарда, устав от программных разрушений, делали тарелки и супницы, стаканчики и молочники, расписывая их квадратиками и закорючками. Самим мастерам не приходило в голову, что они производят нечто чрезвычайно пошлое, нечто, дискредитирующее их основное кредо, - на смену старому миру они немедленно создали еще один, точно такой же: с сервизами на двенадцать персон, только расписаны сервизы не павлинами, а квадратиками. В среде людей прогрессивных сделалось модным собирать так называемый агитационный фарфор. Люди со вкусом обычно подавали первые перемены блюд на кузнецовском фарфоре, а десерт сервировали на Малевиче и Поповой. Впрочем, Пьер Бриош, тот, например, подавал на Малевиче холодные закуски, словом, фантазии коллекционеров были неистощимы. В богатых столовых на видном месте водружали антикварные шкафы, сквозь хрустальные дверцы маячили свободолюбивые супницы и соусницы - из глубины резных буфетов они слали революционный привет. Показывая хоромы, буржуи непременно подводили гостей к таким буфетам и, похваставшись красным деревом (Бавария, семнадцатый век!), вынимали из глубин буфета свободолюбивые тарелки с отважными закорючками. Коллекция агитационного фарфора, собранная Леонидом, по слухам, не уступила собранию фон Майзеля, а это говорит о многом.

Леонид Голенищев любил завтракать поздно и со спиртным. На тарелке, выполненной по эскизам Малевича (черные квадратики по белому полю), покоилось сало: жирный прозрачный куб венчал супрематическую композицию; на тарелке, расписанной Кандинским, были представлены колбаса и зеленый лук - цветовые контрасты выдержаны в гамме мастера; на тарелке Любови Поповой - помидоры и огурцы. Среди блюд на крахмальной скатерти лежал глянцевый журнал, издаваемый Тахтой Аминьхасановой, и раскрыт журнал был на развороте, где Леонид Голенищев в качестве куратора представлял новый проект художника Снустикова. Федор Снустиков (по прозвищу Гарбо) был переодет в Айседору Дункан, на что указывал длинный шарф, папироска и подпись под фотографией. Характерно, что прозвище Гарбо постепенно вытеснило реальную фамилию художника. Теперь Снустиков именовался Теодор Гарбо, а для поклонников и журналистов просто - Тед Гарбо. «Леонид Голенищев - куратор. Валентин Курицын - стилист. Тед Гарбо - в роли Айседоры Дункан» - прочитал Павел в журнале, лежащем среди закусок.

- Растет парень, - заметил Леонид, - нашел себя.

- В Теде Гарбо или в Айседоре?

- Артист, - Леонид пожал плечами, - ускользающая индивидуальность.

- Скажи, - спросил Павел, - ты не хотел внушить Теду Гарбо серьезные мысли?

- Самое серьезное: делать людей счастливыми. Ты этого не умеешь, а Снустиков умеет, развлекает публику. И я умею, я творю снустиковых. Эти дурни - надежда нашего общества, - сказал Леонид. - Послушай внимательно. Один дурак действительно мало чего стоит. Если бы не я - Снустиков остался бы никчемным дураком. Но когда есть сто, тысяча Снустиковых - это уже культура.

- А я думал, - сказал Павел, - культура - это Толстой и Рембрандт.

- То искусство, про которое пишет твой дед, делает людей бессильными. В музеях смотреть можно - а в жизни от него одна беда. У нас с вами разные задачи - вы производите декларации, а я - свободу. Все, что вы, Рихтеры, натворите - я разрушу.