Леонид Нетребо: Белый вахтёр

Остановиться и забыть или, домыслив, забрать с собой — динамической картинкой, с правом бессовестного монтажа: плюсов, купюр, возвратов? В вопросе — блеф. Антитезы нет, и у тебя нет выбора. Одно в твоей власти — сделать снисходительную мину. И якобы «присвоить»: и черкать, лепить, склеивать куски, доводить до совершенства, чтобы потом выдать за свое — было, но было лень. А потому замри, но раскрой глаза. И покорно запоминай.

О, твое самолюбие задето!..

…Может быть, у тебя есть третий вариант?

Вариант пребывал в безнадежности: тогда она еще была любима своим первым и, как потом оказалось, не последним мужем. А я — последний? Один мудрствующий волокита рассказал мне в пору моей юной неопытности: бывает женщина, которая всю жизнь знает одного мужчину, но нет женщины, которая знала бы только двух. Почему я вспоминаю об этой философской мерзости пресыщенного, несчастного селадона только сейчас, когда сбываются мечты?

Повторюсь: что может быть сказочней тихой, спокойной — застывшей ночи! Мой прием прост. В картине ночной улицы я выжидаю паузу движений, и, если возможно, звуков. В конце концов, звук можно погасить усилием воли. Запоминаю, и ухожу к столу. Готова сцена. Которую теперь можно населить недостающими декорациями, героями, дать день, ночь, тепло, холод.

Смотрю на ночной город и завидую тем полуночникам, которые сейчас, возможно, взирают на аналогичные ночные красоты с домов на Бугре: там красивее, таинственнее, сказочнее. Моя зависть имеет прикладной характер. Ведь я пишу почти сказку. Во всяком случае, так история выглядит поначалу. В самом начале не хочется думать о плохом, что, согласно заказу, будет после…

…Их светлая квартира в рядовой многоэтажке окраинного микрорайона, с возвышенным названием Холм, открыта для друзей, здесь не смолкают музыка и смех. Их еще короткая совместная жизнь — продолжение скромной, но веселой свадьбы. Они — молодожены, чей медовый месяц столь долог, что уже измеряется годом. Но, в конце концов, эта астрономическая метаморфоза, которая, ввиду неиссякаемого счастья, могла продолжаться и более, все же была замечена ими. Но только тогда, когда тема рождения ребенка из беспечно-сладостной перспективы переросла в навязчиво-тревожный вопрос, ответ на который подло украден. И тогда затихла свадьба, закончился медовый срок.

Вечерами они стали уходить из дому. Бродили, как двое бездомных, по улицам, скверам, пустырям, вынужденно повторяя маршруты. Он, если это удавалось (у него плохо получалось скрывать настроение), рассказывал ей все свои детские истории. Но поскольку багаж приключений был невелик (заурядное благополучное детство!), а фантазия слаба, то истории повторялись, утрачивая и без того хилую интригу. Он чувствовал раздражение спутницы и умолкал. Иные прогулки проходили в безмолвии. Иногда, где-нибудь прямо на улице, на ее лице появлялись слезы, при этом она ссылалась то на зубную боль, то на соринку, невесть откуда взявшуюся в глазу, когда безветрие, просто мертвый штиль. Она капризно стучала каблучками по асфальту: ну откуда соринка, ведь так тихо, ну почему так тихо, — слышишь? — пошел бы дождь, что ли, гром бы загремел!.. И дальше плакала уже не таясь, навзрыд. Но пришла осень с дождями, с грозами, а слов общения не прибавилось, и не убавилось слез.

Ночи становились все длинней и душней, а ласки уже давно стали жалеющими…

…Его собратья улетали на юг. Дюжими клиньями и редкими пунктирными полосками. Иногда они кричали ему из поднебесья: пора! поднимайся к нам, не оставайся здесь, погибнешь. Холодный ветер шевелил перья, но ничего вокруг не трогало душу, кроме однажды испытанного желания, — в день, когда он стал птицей, — иметь ребенка. Это желание было единственным, что давало смысл дням и ночам. Он сидел в чужом, оставленном кем-то гнезде, и ждал. Он не может просто так куда-то лететь, только потому, что, на взгляд пернатого племени, пора. Не они, крылатые послушники традиций, укажут ему путь. Это будет не зов разума, это будет клич того естества, которое сделало его птицей. И вот тогда-то он будет великим, особым рабом, вкушающим счастье от неволи!.. Итак, раз путь не назначен, значит, его пора не настала.

В минуты любования ночными красотами все чаще посещает мысль о том, что мы просыпаем самую чудную и чудотворную часть бытия — сказку. Она, жизнь-небылица, есть, но она недоступна уставшим за день, копящим в безмятежном сопении и храпе силы на преодоление завтрашнего тривиального, схожего с предыдущим дня.