Александр Проханов - Время полдень

Он шел по поселку, вверх-вниз, по увалам. Старался понять планировку и смысл. Понимал. Восхищался его дикой нелепостью, цепкостью, здесь угнездившейся жизнью.

Свистопляска улиц со сдвинутыми, раздрызганными тротуарами. Водопровод, выдавленный мерзлотой из земли, укутанный ветошью и опилками, забитый в один бесконечный ящик, по которому гулко идут пешеходы, перепрыгивая через торчащие ребра проволоки. Проблески газовых труб, воздетых к небу, и на них ворохи высыхающего белья. Лежневка центральной улицы, раздавленная тоннами грузов, изъеденная гусеницами, усыпанная болтами, отсеченными оленьими копытами.

«Это надо было увидеть… Знал, подозревал, но теперь своими глазами… Встреча тундры и техники…»

Скопище старых и новых домов. Щитовых, засыпных или рубленых. Сочно-смоляных, благоухающих стружкой, и седых, ободранных буранами, сухими метелями, пескоструйными аппаратами Арктики. Яркие, спектрального цвета бараки и рухнувший, обгорелый остов из гофрированного железа, крючья изогнутой арматуры.

«Это следует воспринять, не отвергнуть… Найти всему понимание», — думал он, увлекаясь увиденным, испытывая радость.

Свалки и помойки, как клумбы, цвели этикетками отечественных и заморских консервов. Обступали дома, мерцали жестью, сочились невысыхающей влагой. Сжатый, засыпанный ими «Дом образцового быта» краснел плакатиком, красными в окнах гераньками, растущими в тех же консервных банках.

Стая огромных собак неслась, распушив загривки, уклоняясь от догонявшего их вездехода. Перекресток двух улиц, одна из которых летом превращалась в ручей, и машины перебредали ее, подымая водяные усы, а люди переходили по шаткому, скрипучему мосту наподобие качелей. Зимой же, по-видимому, ручей замерзал, превращаясь в классический зимник, принимал на себя городской гусеничный транспорт, а люди мостом не пользовались, и он висел под снегами, как айсберг.

«Какой-то антимир. Но нам-то в нем хорошо!»

У магазина стучал мотором подъехавший кран со стрелой. Водитель выносил буханку, беззлобно огрызался на кричавшую вслед ему женщину.

У тротуара, в мерзлой горе, открылась пещера с одинокой печальной лампочкой в глубине. Продавщица в белом халате клала на весы мокрые гири, оленьи языки. И за ней в темноте висели на крюках замороженные туши зверей.

Он шел, исследуя сложную капиллярную сетку рытвин, ручьев, железного и древесного сора, представляя, как зимой поселок превращается в огромный сугроб с желтым мерцанием окошек под черным небом в страшных горящих звездах, и вездеходы буксуют в снегу под вспышками полярных радуг.

«Понятно, понятно. А как же иначе? Явились в горячке боя, упали в снег где придется. Одно на уме: чтоб не сдуло, не смело контратакой пурги. Все это оттиск первых минут десанта, намеченный в схватке рубеж… Счастье, что такое увидел…»

В этом хаосе ему чудилась утаенная от глаз соразмерность. В бессмыслице — не имеющий названия смысл. В откровенном неумении расставить дома и машины — искренность и наивность, не стыдящиеся своего неумения. Все жило, шевелилось, расталкивая тесную оболочку. Громоздилось, стиралось в прах, оставляя догнивать умершее и тут же на гнили возводя новое.

Он дошел до райкома. Двинулся по пустым коридорам, мимо открытых в кабинеты дверей, на стрекот пишущей машинки.

Секретарша в приемной, перестав печатать, рассеянно на него посмотрела:

— Да уж нет никого. Времени-то сколько! Петр Никифорович завтра будет, с восьми. Но у него партактив, — и она снова застучала, забывая о Ковригине.

А тот, выйдя в пустой коридор с облупленной стеной, с металлической урной, полной окурков, вдруг почувствовал мгновенное утомление, тяжесть. Закрыл глаза, стараясь понять, что случилось.

Надо в гостиницу… Лечь…

Длинный барак гостиницы был рядом. Хозяйка, маленькая, в блестящей блузке, как змейка, возникла перед ним улыбаясь. Он видел за ее спиной, сквозь открытую дверь: две другие женщины в бигуди, закрутив полотенцами головы, ели консервы из банки.

— Отдельных нет номерочков. Есть на четыре коечки, одна пустая. Есть двухместный. Одну коечку майор милиции занимает, но он не ночует. Можете вторую занять… Вы к нам надолго, нет?

— Два дня. Вот паспорт… Где номер?

Прошел за ней следом, видя, как узко блестит спина.

— Вот ваша коечка, занимайте…

И ушла, чуть помедля, улыбаясь ему, унесла паспорт. А Ковригин сел на кровать, кинув баул. Смотрел утомленно на милицейский поношенный френч.