Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Как здорово, Креветка, какие мы счастливые!

И я тоже, как он, потрясла головой, волосами, я была Евой, и закричала:

— Мы счастливые, счастливые, счастливые!

Но вот что странно, я кричала мы счастливые, счастливые, и в этот момент меня вдруг словно пронзило острым ножом, душа вернулась в тело и предупредила: приближается что-то черное, мрачное и грозное. Опасность нависла над дядей Боем и надо мной. Я ударила по воде, будто начала тонуть, я хотела, чтобы он угадал, что меня пронзил нож, закричала: помогите, помогите, а он засмеялся и поплыл ко мне своим безупречным кролем, — когда ноги ровно и негромко бьют по воде, руки по очереди погружаются и поднимаются локтем вверх, голова, как форштевень корабля, рассекает воду, то одной щекой кверху, то другой, — подплыл ко мне, подхватил под мышки и поднял вверх насколько мог, я почти вся высунулась из воды, а он закричал:

— Ты спасена, Креветка, я спас тебя!

Поднятая на его вытянутых руках, я созерцала море, Двух Близнецов, мыс Фигье, Испанию, берег, живущий своими заботами, маму и сестер, о которых я старалась не думать, и опять сказала душе: уходи, отстань, не хочу ни думать, ни предчувствовать. В своем розовом купальнике я была морским божеством, а тот, кто поднял меня, с лицом в каплях воды и в двухцветной шапочке, был богом, единственным богом, которому я готова была поклоняться. Дядя Бой еще раз крикнул: я спас тебя, Креветка, но он ошибался, я не была спасена, напротив, беда приближалась, и нож пронзал меня все глубже. А когда я увидела вдали бегущих к нам длинную худющую Долли де Жестреза и маленькую худенькую Зузу Вардино, первую в белом купальнике, подчеркивавшем длину ее ног и ангельскую прическу, а вторую — в зеленом купальнике, делавшем ее похожей на лягушку, когда я поняла, что нам от них не скрыться, я воспользовалась этим предлогом, чтобы выскользнуть из рук, державших меня над водой, и, перед тем как нырнуть через спину, крикнула:

— Я предпочитаю утонуть!

Он не спросил, почему я так сказала и имею ли я вообще право так говорить, даже в шутку, не стал меня удерживать, не помешал нырять, да и слышал ли он мои слова? Море накрывает своим саваном и слова и людей, оно поглощает, — какой глагол! — поглощает, поглощает: «гло» — это как глоток, а «щает», как прекращает, все кончено, воцаряется тишина. Он отпустил меня плыть одну, а сам поплыл все тем же безукоризненным кролем навстречу подружкам. К Долли, кривлявшейся, потому что вода щекотала ее, на ней была резиновая шапочка желтого цвета, с ремешком под подбородком. А между желтым и ремешком — рот, намазанный маслом какао, бррр. И к лягушке Зузу, которая прыгала на волнах, как дура, оп-оп-оп, зажав нос двумя пальцами, будто чайную чашку, наверно боялась, что вода в рот попадет, идиотка, она не знает, какая морская вода вкусная. Я крикнула: плывите ко мне, дядя Бой, мне так много надо вам сказать, тебе сказать, я расскажу тебе про мои волосы, про мои семь призов, плыви сюда, Бой! Плыви ко мне, Бой. Он не слышал, не обернулся, и его сине-красная шапочка скоро была уже рядом с чайной чашкой и маслом какао.

Тогда я легла на спину. Руки в стороны, ноги вместе, я лежала на спине в море у Андая, но чувствовала себя совсем не так, как в начале купания, когда я была радостная, сильная, счастливая, в сердце мое вошла боль, и я закрыла глаза.

Страдание позорно, зачем только Бог его придумал? Я часто спрашиваю его об этом, когда молюсь. Господи, ну зачем Ты придумал страдание? Это недостойно Тебя. Однажды в школе Сердца Иисусова, когда мне было семь лет и меня привели на первое причастие, нам объясняли, почему Бог принял человеческий образ, какой груз наших грехов и преступлений Он взвалил на себя, и вдруг я, вся дрожа, встала и громко сказала:

— Это безумие, то, что Бог сделал, — безумие!

Конечно, мне нравилось само слово «безумие». Звук летит, как от натянутой струны: «у-умие», и вибрирует долго-долго, но я говорила совершенно искренне и дрожала от неподдельного возмущения, рисуя себе такую картину: Иисус, похожий на бедного дровосека из басни Лафонтена, которую я незадолго перед этим выучила, сгибающийся под тяжестью хвороста и всего того, что я ненавижу, — страданий, жестокости, плохого настроения. Я еще раз пропела красивое слово «безу-у-умие» перед оцепеневшими ученицами нашего класса, Сабина де Солль закрыла лицо руками, а преподававшая нам катехизис мать Жакен — которая меня любила и которую любила я — с бледным, окаменевшим лицом, обрамленным похожим на букву «О» чепцом, сошла со своего возвышения, подошла ко мне, подняла меня, прижала к своему черному платью и понесла из класса по коридорам и лестницам пансиона, и я только краешком глаза видела, куда мы идем, вспоминая о всех похищениях, про которые читала, и воображая себя то Реми из книги «Без семьи», то Адальбером де Вальнежем из «Дома на колесах», мне было страшно, но я не выдавала своего страха, я не вырывалась и не спрашивала у матери Жакен, куда она меня несет.