Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

А когда я оказалась в часовне, на деревянной скамеечке для молитвы, и мать Жакен шепнула мне на ухо: оставляю тебя наедине с Богом, Хильдегарда, только Он может говорить с тобой, я не стала возражать и не заплакала. В часовне были еще две монахини, но они так углубились в молитву, что даже лиц их не было видно, поэтому Господь мог со мной говорить, это никому бы не помешало и было мне приятно. Я смотрела на Него. Он был прекрасен на витраже над алтарем. На нем был розовый хитон Иисуса Назаретянина, глаза такие же карие, как у мамы и дяди Боя, волосы волнистые и длинные, как у Сабины де Солль. Пальцем Он показывал на свою грудь с маленьким кружком вместо сердца, от которого расходились в разные стороны золотые лучи; я по-прежнему считала Его безумцем, но любила Его, и мне было хорошо в этой безмолвной часовне с двумя безликими монахинями, при свете красной лампады над алтарем с желтым язычком пламени и мягким запахом горящих свечей и более резким, но приятным запахом воска, которым натирали скамьи. Я долго ждала. Ждала урагана и загробного голоса. Но ничего не было. Господь не говорил со мной, а только по-прежнему указывал мне на свое сердце, и я заснула. Когда мама с матерью Жакен пришли за мной, я спала крепким сном на деревянной скамеечке. Мама пощупала мне лоб, нет ли жара, и спросила: ты хорошо себя чувствуешь, доченька?

— О да, — сказала я, — мне здесь было хорошо.

Папе про этот случай не стали рассказывать, а то бы он меня отругал и даже, может быть, наказал бы розгами, но в тот год я не ходила на первое причастие, а пошла только когда мне исполнилось восемь. Мать Жакен, старшая преподавательница и мать-настоятельница сказали, что я должна научиться думать. Мама спросила: это не слишком трудно для тебя? Я ответила: вовсе нет, и это была правда, меня огорчало не то, что пришлось ждать год, чтобы пойти на первое причастие, а то, что Бог был печальным и почерневшим и что Он взвалил на себя людские беды и грехи, вместо того чтобы просто уничтожить все несчастья. Но я умолчала об этом, а позже, когда была уже в пятом классе и мать Грюо объяснила мне, что страдание служит ферментом для души, я тоже промолчала. На самом деле это объяснение меня возмутило: я терпеть не могу слово «фермент» и все, что связано с брожением, нахожу противным, все это дурно пахнет, я, например, никогда не ем сыр, но когда папа заставляет, children must eat of everything [16] Дети должны есть все (англ.). , я потом иду в туалет и там меня рвет.

И сейчас, когда я лежу на спине в море Андая, меня тошнит, мне вдруг показалось, что все кругом дурно пахнет, что море забродило, что пена на гребнях волн состоит уже не из слюней утопленников, а из самих утопленников, из гнили, и что солнце похоже на огромный раскаленный круг сыра. Я закрываю глаза. От отвращения. От горя. Дядя Бой плывет ко мне вместе со своими гостьями, этими двумя воровками (ну да, они же крадут его у меня), я слышу их голоса сквозь шум моря, визгливый голос Долли и низкий, хриплый, прокуренный голос Зузу. Дядя Бой кричит: Креветка, Креветка, плыви сюда, ты не хочешь с нами поплавать? Я не отвечаю, продолжаю плыть, раскинув руки, с неподвижными ногами, с крепко зажмуренными глазами.

Мы выходим из воды, идем к тенту загорать, я иду последней, пяткой правой ноги вспахиваю песок, через каждый шаг оставляю глубокий след, подходим к тенту. К маме, к сестрам, к тете Кати в ее шезлонге. Надо улыбаться, говорить «ах как здорово искупались, какое прекрасное море в Андае!», быть добренькой с Жизелью и Надей, не отбирать у них гребень, который они у меня стянули. А главное, главное — не показать виду тете Кати, что мне тяжело, она ведь такая проницательная, сразу чует, кому плохо, у кого рана, и тут же начинает бередить ее, что-нибудь придумывает, вставит при Долли и Зузу какое-нибудь замечание, которое растравит мне душу, и посмотрит на меня долгим обволакивающим взглядом. Я боюсь ее и, не желая идти к ней, сажусь на сухой песок, подбираю отшлифованный морем камушек, тру им то одну ладонь, то другую, потом лижу. Хорошо, что у меня есть органы чувств — осязание, вкус, — что руки, ладони и еще язык помогают преодолеть боль. Вот я сижу на песке и облизываю гальку. Вдруг он оказывается передо мною. На коленях. Дядя Бой. Он снял шапочку. Черные волосы в ярком солнечном свете. На ресницах капли воды. Сжимает ладонями мои щеки.

— Привет, Креветка, ну как, тебе все еще нравится твой американский купальник?

— Конечно.

— Очень нравится?

— Ну, конечно.