Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

И вот, перебрав все, я вернулась к нему. К нему, к нему. И говорила про себя: ну что, Сюзон, дура несчастная, ты опять за свое? А ведь поклялась же Бюглозской Деве, что больше не будешь. Как ты замуж-то думаешь выйти, скажи, как найдешь мужа, чтобы создать семью, если каждый раз, как он просит, ты уступаешь и попадаешь, как серая мышка, в лапы коту. Я пыталась вспомнить одну песенку, которую мы пели в Мурлосе. Руки его ходили по мне, нежные, мягкие, а я думала о Мурлосе, о монашке Мари-Серафиме, она меня ругала за то, что я слишком громко и высоко пела. Тоном ниже пой, Сюзон, сорвешь голос. Я думала о паломничестве в Бюглоз, о дубе святого Венсана де Поля, о его родимом доме, я так люблю Венсана де Поля, у него такой симпатичный толстый нос, как у моего дедули. И еще вспоминала о приходском празднике-спектакле, где я играла слепую, а в конце спектакля меня чудесным образом исцелила Пресвятая Дева и я кричала: мама, я вижу! Маму играла Луиза Лакост, она падала на колени перед Денизой Дюбес, которая играла Пресвятую Деву. И все зрители плакали, особенно моя настоящая мама.

Вот там-то, в монастырской мастерской, меня и нашла хозяйка, когда я играла исцеленную, они все были там, вся семья Малегасс, и даже бедненький мсье, и даже мсье Бой, ему было семнадцать лет, а мне шестнадцать. И в тот же день, за спиной у статуи Венсана де Поля, в саду, он хотел меня поцеловать. А рядом со статуей была ваза, а в ней букет астр, так я взяла и все это на него вывалила, а он засмеялся. Ну погоди, говорит, Сюзон, ты мне за это заплатишь! Так и сказал: ты мне за это заплатишь.

Кончил он меня раздевать, а потом говорит: ладно, теперь давай фартук. Я аккуратно так положила его на кровать. Он взял его так же аккуратно. И надел на меня, прямо на голую. Да быстро так, ловко, он такой ловкий, мсье Бой. Надел проймочки на плечи, расправил бант. Я все с закрытыми глазами была. Он говорит: открой глаза, посмотри на меня. Я открыла и посмотрела на него. На его красивую прическу, на его зубы, глаза, опять почувствовала, как сердце екнуло, а голова закружилась, но я заставила себя улыбнуться. А он заговорил, сказал, что это он из-за меня вернулся, ради моей кожи, ради моих, ради моей (я не могу даже повторить тех слов, которые он сказал). Сказал, что в Америке он часто мечтал о моих, о моей, и даже плакал. Что я красивее всех, что по сравнению со мной эти две барышни из города, мадмуазель Долли и мадмуазель Зузу, для него пустое место, и та и другая, что они просто уродки, что у мадмуазель Долли грудь, как у семилетней девочки, а у мадмуазель Зузу ноги, как палки, а еще сказал, что у мадмуазель Зузу на спине противное пятно, похожее на таракана, я чуть было не спросила, зачем же тогда он их привез. Я не спросила, а он сказал: я их обеих привез, чтобы они нам не мешали, пока они вдвоем, они нам не помешают. Я хотела спросить, зачем мсье Бой все это мне объясняет? Мне не нужно объяснять, ведь мсье Бой хозяин.

И тогда он встал на колени передо мной, а я была вся голая, если не считать моего испанского передника, и стал целовать мне ноги. Господин Бой Малегасс, мой хозяин, целовал ноги Сюзон Пистелеб, второй горничной, находящейся в услужении у госпожи Малегасс. А я стояла с открытыми глазами, он мне так велел. Я смотрела сверху и видела его голову внизу, видела его черные волосы, покрывавшие мои ноги. Я чувствовала, как на ноги мне капает что-то теплое. А потом голова его поднялась. Медленно, медленно. Я все смотрела, смотрела, ведь он так велел. Его лицо, его глаза, они и смеялись и плакали, а волосы рассыпались, лоб вспотел, он был похож на ребенка, маленького ребенка, бледного, проголодавшегося и немного несчастного, мсье Бой, мой хозяин, целовал мне ноги, целовал щиколотки, икры, все выше, коленки, еще выше, ляжки, еще выше, я сказала: нет-нет, мсье Бой, не так, вы тоже. Тогда он разделся, быстро снял брюки, свитер, рубашку, красивые двухцветные туфли, те самые, которые мне доставляют столько забот, когда их чистишь (желтый гуталин все время попадает на белую кожу, а белый — на желтую). Он положил меня на кровать, и сам тоже лег, и стал ласкать меня, по-прежнему похожий на изголодавшегося ребенка.

И мы делали то, что делали всегда с тех пор, как ему исполнилось семнадцать, а мне шестнадцать, то, что делают ночью все — и хозяева, и слуги, и крестьяне, и утки, и зайцы, и кроты, только мулы этого не делают, мулы, да еще монахини в рукодельне, где я была, да Мария Сантюк. А я так привыкла к этому, я так хорошо знаю мсье Боя, что говорю себе: когда я вот так лежу с ним в постели, не может быть, чтобы Боженька был недоволен, ведь мы делаем то же, что утки да зайцы, и если из-за этого я потом не найду себе мужа, то и пусть, пусть я останусь в девках, настоящей-то девкой я все равно не стану, ведь он немножко мне все-таки муж, мсье Бой, ведь я только с ним этим занимаюсь и раньше ни с кем другим не делала этого, ни с кем, клянусь! Он мой первый и единственный, мсье Бой, несмотря на то, что когда мне было четырнадцать, мне случалось целоваться с мальчишками в Мурлосе за кладбищенской стеной, могу сказать только, что все хорошо, я счастлива, счастлива. А когда он приподнялся на локте и склонился надо мной, лицо его было опять как у ребенка, но не голодного, а спокойного, сытого, и он сказал мне: здравствуй, Сюзон, и я ответила, спокойно так: здравствуйте, мсье Бой, и он спросил: ты любишь меня? Я ответила: да, мсье. Тогда он велел, чтобы я сказала: я люблю тебя, и я послушалась и сказала: