Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Мсье Отто, это мое служебное платье, оно совсем чистое.

— Я тоже злужба, я тоже шисто.

— Господи, ну что тут скажешь? — мурлычет Мелани. — Они хозяева, ничего нельзя поделать, ничегошеньки.

Неизбежность в служебном платье. Неизбежность в солдате, расшалившемся от жары. И неизбежность в Бабке Горищёк, которая обмахивается всем, что попадается под руку. Сегодня утром это был почтовый календарь с изображением маршала Петена (он наклоняется к маленькой девочке, такой же белокурой, как мсье Отто, но кучерявой, словно махровый цикорий). На бабушке ее летняя униформа: чесучовое платье мышиного цвета в черную крапинку, ее обширные щеки напудрены, а шиньон зачесан выше, чем обычно. С восьми утра она уже опустила зеленые шторы на веранде и остается там на весь день, покидая ее лишь на время еды. Упав в кресло, прислонив свой шиньон к салфеточке ручного плетения, она читает. (В данный момент — «Тайну Лейлы». Это история об одном скромном виноградаре, который уж не знаю почему разводит виноград в пустыне; там он встречает арабскую принцессу, срывает с нее чадру, обращает в католическую веру, похищает и привозит на юг Франции, в Лурд, где в конце концов оба становятся санитарами — в общем, прелестная вещица.) Когда она не читает, то дремлет, пьет кофе из люпина, чай из лантаны, апельсиновый сироп с тыквенным сахаром и дергает Еву, по любому поводу, из-за пустяков. Они перестают грызться, лишь заговаривая о Жане: их нисколько не удивляет, что тот до сих пор в Розе, хотя прошло уже десять месяцев, как он отправился в Англию, они все упрощают: поскольку Бушары — состоятельные люди и уроженцы Бордо, Роз — уже Англия. Какая разница между тамошними князьками и чистокровными англичанами? Они оплакивают отсутствие своего героя; когда они произносят «Жан», их голубые глаза заволакиваются, но, желая ему добра, они чувствуют себя спокойнее оттого, что он далеко от немцев, которые с наступлением жары решительно превосходят все пределы дурного воспитания. Как только подует ветерок, бабуля, якобы чтобы освежиться, выходит в сад, семенит по дорожке, притворяясь, будто ее интересуют запахи, высвобожденные сумерками, бормочет: «Ах, первая звезда, ой, магнолия чем-то заболела, а эти кротовые норы в траве, какой ужас!» Но взгляд ее выпуклых глаз упорно цепляется за беседку. Нет, нет, это уж никуда не годится, эти военные, чьи расплывшиеся силуэты угадываются там, в сгущающейся темноте, всякую совесть потеряли, а что прикажете думать об их смехе, сливающемся со стрекотом сверчков и кваканьем лягушек? А песни? Бабуля убеждена, что с тех пор, как навалился зной, оккупанты распевают только непристойности. Если Воскорукий, как разузнала Мелани, прикажет переставить пианино к бамбуковой изгороди, чтобы давать концерты при свете луны, она перестанет относиться к нему как к уважаемому человеку и станет девять дней молиться, чтобы он подхватил ревматизм или сенную лихорадку. Пусть убирается отсюда, пусть катится в свою родную Пруссию, пруссак несчастный, держать себя не умеет, к тому же эта оккупация вырождается, скорее бы все изменилось, бабуля ворчит:

— Прямо хоть большевикам победы желай!

— Из-за пианино? — скрипит Ева.

— Я знаю, что говорю. Сначала пианино. А потом Бог знает что начнется!

Когда Еве в зубы попадется косточка, она так просто ее не выпустит.

— Большевики. Ты представь себе большевиков здесь, в доме, в саду! Да они тут быстро все пожгут и покрушат. А пианино твое не просто выставят к бамбуку, а в щепки порубят, в пепел обратят, это варвары, а их армии — дикие орды!

— Подумаешь, немцы — тоже гунны.

— Возможно, но они все-таки более цивилизованны, чем большевики. Во-первых, у них были великие музыканты: Бах, Моцарт, Бетховен.

— Вот именно, они меня уже замучили своим Моцартом и Бетховеном, у меня голова пухнет от их Моцарта и Бетховена. Если б не было этих недоумков, полковник не играл бы их музыку, мое пианино стояло бы, где стоит, а мы жили бы себе мирно.

— Мирно, — снова скрипит Ева, — мирно во время войны, ну ты подумай!

В ярости от своей оплошности Горищёк стучит по подлокотнику кресла почтовым календарем:

— Тебе все надо извратить! Я говорила о мире здесь, в моем доме. А тебе вечно не терпится все поставить с ног на голову.

У Евы нет под рукой гренок, чтобы погрызть и скрыть свое бешенство, нет даже вязанья, чтобы его распустить, она сидит с оголенными руками и ногами напротив матери, обмахивающейся календарем. Вдруг она громко шепчет: «Тсс!» — вскакивает, приставляет ладонь к уху рожком и вопит: