Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

Впрочем, в моем случае эксперимент не очень чистый: ведь я европейка, а Танат — чукча…»

— Все пишешь и пишешь, — тихо заметил Ринто, докуривая свою вечернюю трубку. — Для чего пишешь?

Анна знала, что рано или поздно ей придется отвечать на этот вопрос, и приготовила несколько вариантов.

— Время идет, — сказала она не сразу. — Память человеческая так устроена, что вместе с ушедшими годами уходят в небытие и многие события. Вот, хочу, чтобы они остались если не в людской памяти, то хоть на бумаге.

— А для кого?

— Для будущих поколений.

— А ты уверена, что у вас будут дети?

— Надеюсь…

— И они смогут прочитать тобой написанное?

— Если будут грамотны… Танат же умеет читать и писать. Читают и пишут его брат и сестра.

Некоторое время в чоттагине царило молчание. Жемчужный свет струился через свод шатра, из скрещения жердей, в тишине отчетливо слышно было журчание ручья.

— Человек устроен так, что он смотрит, в основном, вперед, — заговорил Ринто. — Зачем ему прошлое, да еще в таких подробностях? То, что для жизни важно, и так остается в людской памяти, а все ненужное исчезает, растворяется в прошедшем времени.

Анна отложила остро отточенный карандаш.

Она писала только простым грифельным карандашом, памятуя наставление старого профессора Иннокентия Суслова, читавшего в университете курс физической географии Сибири и Дальнего Востока: в экспедиции следует пользоваться только грифельными карандашами, не химическими и ни в коем случае не чернилами. От намокших записей тогда останутся только расплывшиеся пятна, а вот карандашные записи сохранятся.

— Как вы думаете: то будущее, которое сулят вам большевики, нужно вашему народу? — спросила она.

— Мы всегда воспринимаем все полезное из опыта и других народов, — осторожно ответил Ринто. — Ты, наверное, видела, что наши береговые морские охотники теперь пользуются ружьями и даже маленькими китобойными пушечками. У многих женщин есть швейные машинки. На вельбот и байдару поставили мотор — это хорошо. Это облегчает жизнь…

— А колхозы?

— Честно говоря, я толком не понимаю, зачем нам колхозы? Зачем надо ставить во главе стойбищ бедных и нищих бездельников? Зачем отбирать у меня моих собственных оленей? Это мои олени, я их вырастил, чтобы мои дети и внуки росли, продолжали жизнь на этой земле. Зачем ломать нашу жизнь и утверждать, что шаманы обманывают темных людей и поэтому их надо искоренять…

— А разве это не так? — спросила Анна.

— Я сам — шаман, — просто сказал Ринто, — и ни одного человека в жизни я еще не обманул.

Услышав это, Анна запнулась и долго не могла прийти в себя. Она представляла шамана приблизительно так, как он выглядел на муляже в Музее этнографии, в отделе Сибири петровской Кунсткамеры на Университетской набережной в Ленинграде. Наряженный в пыльный, полуистлевший замшевый балахон, увешанный разными побрякушками, сплетенными тонкими ремешками с бусинками, металлическими шариками и крохотными медными и серебряными колокольчиками на концах, полосками разноцветной кожи, тканей, с всклокоченными темными сальными волосами, с бубном в одной руке и колотушкой в другой, он представлял скорее жалкое зрелище — никакого священного трепета он не вызывал. Но, быть может, это было только музейное впечатление? Одно дело увидеть муляж шамана в Кунсткамере, и совсем другое — столкнуться с ним лицом к лицу и даже делить с ним кров, пищу… Смешанное чувство охватило Анну Одинцову. У нее не было оснований не верить словам Ринто. Однако это совершенно не увязывалось со сложившимися в науке представлениями о шаманах и шаманизме. Если вспомнить Богораза [18] В. Г. Богораз-Тан (1865–1936) — лингвист, этнограф, исследователь чукотской народности. и других этнографов, то их описания внешнего вида шамана не расходились с обликом тундрового чародея, который стоял за толстым пыльным стеклом в полутемном музейном зале на Университетской набережной Ленинграда. Но Ринто… В нем не было решительно ничего такого, что даже отдаленно намекало бы на его магические способности, на возможность общаться с потусторонними силами, возноситься над землей, превращаться в животных, вселяться в души и тела иных людей. Это был совершенно обыкновенный оленный чукча, научу, внешне даже несколько застенчивый, хотя при беседе он никогда не отводил взгляда, как это иногда случалось со многими собеседниками. Одинцова знала силу своего взгляда, и единственный пока человек, с кем не сработала эта ее способность, был Ринто.