Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы

МОСКАУ. АРГУНОВСКА. Надо.

И всем тыкал в нос эту самую плотную бумаженцию.

И все-то, дурачки, и показывали – как да куда ему, сибирскому нахалюге, проехать.

Так он оказался на Рижском вокзале. Сел в троллейбус и вышел из троллейбуса, держа в кулаке букетик ландышей.

Вышел и оробел. Потому что дома кругом – все крупней, чем в городе К., – громадные белые дома, и глазеют уже не тысячами, а миллионами одинаковых окошек. А под ногами еще и асфальта даже нету. Валяются лишь ржавые трубы какие-то да ломаные батареи парового отопления.

Оробел Пауков. Сунулся было туда, сюда. Не знает, куда идти. Робел, робел, а вдруг и видит – тихо сидит под деревом мужик в телогрейке и кирзовых сапогах.

Пауков и бросился к нему со своей бумажечкой.

А мужик он такой оказался очень сдержанный. Он бумажечку взял, почитал, повертел и спрашивает Паукова:

– Так и что?

– А не понимай я! – убежденно отвечает вошедший в роль Пауков.

Мужик тут остро глянул на Паукова и говорит:

– Стало быть, фройндшафт, камарад?

Ну, Пауков на это промолчал. Рукой ландышевой махнул только, что – да, дескать. А мужик не отстает:

– Ду ю спик инглиш?

А вот это Пауков сразу понял. Он и в школе, и в институте английский изучал.

– Ноу, ит из нот, – отвечает.

– Парле ву франсе, – вязнет мужик. И взгляд у него определенно нехороший. Даже можно сказать, злобный у него взгляд.

– Нон, – покопался в памяти Пауков.

– Итальяно? – осклабился мужик. А Пауков уж тут ничего отвечать не стал и просто протянул руку за бумажкой.

А мужик тот вдруг неожиданно быстренько вскочил и закричал тоненьким фальцетиком:

– Ах ты, курва! Штатника-фээргешника из себя корчишь, курвища! Лифтеру с «Метрополя» мозги пудришь!

И, схватив кусок ржавой трубы, бросился на Паукова.

Завязался жаркий бой. Нервный патриот съездил Паукова по спине, от чего замечательная пауковская куртка сразу же лопнула, а нейлоновая рубашка треснула.

Пауков подставил врагу подножку. Падая, лифтер ухватился за пауковский карман и вырвал его с мясом. Обозлившись, Пауков пнул распростертого лифтера, и у Паукова оторвалась подошва.

Пауков, совершенно потеряв чувство меры, хотел и еще пинать подлеца, но тот сделал вид, что окончательно умер.

Пауков тогда пощупал себя и свою одежду, плюнул, положил на якобы умершего мужика букет и потащился обратно.

Он был мрачен. Он летел в город К. и был мрачен. Он открыл дверь квартиры своим ключом и был мрачен. Он снова смотрел в зеркало и был мрачен.

– А вот был бы ты, Федька, в телогрейке, например, так ничего бы с тобой и не сделалось. Я помню, папочку нашего раз хотели подколоть в тридцать девятом году, а у них ничего и не вышло, – сообщила Паукову его старенькая мама, поднявшаяся с постели и тяжело передвигавшаяся на больных ногах. Пауков мрачно глянул на нее и сказал:

– Дала б лучше чего пожрать, мама. А то второй день не жравши, с Москвой этой.

– А я щас супчик разогрею, – обрадовалась мама. – Вкусный супчик, с тушенкой.

И она обняла сына. И Федька обнял ее и прижался колючей щекой к ее морщинистому лицу.

– Ты жениться, чего ли, ездил, Федька, – жалобно сказала старуха. – Так ты женись, на меня не смотри. Я как-нибудь. У меня тетка Катька пока первое время поживет. Ты о себе думай. Ты чего быстро вернулся-то? Ты женись. Ты чё?

– На хрен бы мне это сдалось, – пробормотал Федька, морщась.

И, СТОЯ В ОЧЕРЕДИ

И, стоя в очереди, какой-то человек злобно рассказывал, как всего раз за всю жизнь он купил в магазине хорошее сливочное масло.

– А было это в городе Красноярске в одна тысяча шестьдесят четвертом году, когда стоило оно уже три пийсят за кило, – злобясь еще больше, почти сатанея, высказался он, – и было оно белое-белое, как сало.

– Вот то-то и оно, – косясь на белый глаз злобного, опасливо вступил некий старичок, – масло которое хорошее, дак до того оно капризное, до того как стэрвочка заводская, хе-хе, что положишь его в помещение на бумажку – глянь, а оно уже и растаяло до состояния густых слез.

– А вот еще, – явно волнуясь, начала немолодая и много повидавшая женщина. И волновалась она не зря – история эта была центральной в ее жизни, и рассказывала женщина эту историю каждый день, включая и тот день, когда эта история приключилась, каждый день, потому что каждый день хоть немного да стояла в очереди, а если очереди не было, так она сама очередь находила. И рассказывала она всегда хорошо – ясно, взволнованно. Да и чем же она, к примеру, отличалась от артистки, к примеру, республики, которая лет двадцать подряд каждый день грустит со сцены о золотых временах и утраченных идеалах? А? Чем? Силой таланта и актерской откровенностью? Ну нет. Получку только ей, милочке квартирно-магазинной, платить некому – вот что, за такие представления, и все.