Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Вскоре выяснилось, что жить по соседству с королем черного рынка весьма и весьма выгодно. Нехватка и дороговизна продуктов Муги не касались, на него, как из рога изобилия, сыпались все земные блага, а кое-какие крохи перепадали и простым смертным, оказавшимся поблизости.

В Фароле забыли вкус мяса — и вот оно опять стало появляться в лавке. На дальнем хуторе забивали бычка, глухою ночью в ворота Муги раздавался осторожный стук, и хозяин, опасливо озираясь, ввозил тушу во двор. Холодильников тогда не было, и даже многочисленные домочадцы и челядь Муги не успевали съесть мясо за несколько дней, так что себе они оставляли лишь филей и грудинку, а вполне приличные обрезки и вся требуха шли в мясную лавку.

Как только по деревне пронесся слух, что лавка буквально завалена рубцом, печенкой, легкими, мозгами, почками, хвостами, ножками, сычугом, селезенкой, брюшиной, все устремились туда: побежала и Кармела, а когда вернулась, на лице ее торжествующая сияла улыбка — в руках она сжимала сочившийся кровью сверток. «Нечего вам, сударь, на это смотреть, мало ли на что бывает похоже мясо. Уж положитесь на меня, я вам такое приготовлю — пальчики оближете!»

То блюдо я вовек не забуду. Это был шедевр кулинарного искусства, чудо изобретательности, триумф человеческого гения, а что, казалось бы, можно приготовить из жалких обрезков и вонючей требухи? («Извините, сударь, по напрасно вы нос воротите. Мясо свежее. А если вас вид его не устраивает, то давайте сюда!») Как обычно, Кармела сгребла остатки в пакет, как обычно, спрятала его в складках старого вечернего платья и ушла.

И еще одно благодеяние оказал Муга деревенским — в кабачке появился настоящий кофе, правда не свежий, а, так сказать, бывший в употреблении. Небольшой личный запас кофе Муга держал в кабачке, куда заходил чуть ли не каждый вечер. Он садился напротив русалки, мрачно глядевшей на него, и выпивал на сон грядущий чашечку кофе. Оставшуюся гущу не выбрасывали, ее подсушивали, добавляли молотых желудей, и из этого суррогата алькальд варил для своих ближайших друзей восхитительный напиток.

Я пошел в кабачок и занял свое место за столиком улице; через минуту примчался на мотоцикле дон Альберто. Почти целую неделю его «левис» простоял без дела — запасы бензина в Фароле иссякли, и тот факт, что мотоцикл вновь заработал, послужил основанием для слуха, будто Муга, у которого было пять автомобилей, перехватил партию бензина, предназначавшегося для маяка, и отказал деревенским столитровую бочку.

Алькальд был явно не в духе, и ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими бедами, а посему он по собственной инициативе сварил нам кофе, подал его, а потом как подрубленный упал на стул, закрыл лицо руками и застонал. Мы отхлебнули настоя из Мугиной гущи, в восхищении поцокали языками, и алькальд начал свой горестный рассказ. Ночью кто-то написал мелом на стене кабачка: «Козлодер». Намек был явно не по адресу. «Козлодерами» звали в Испании фашистских чиновников, дерущих с народа три шкуры, но алькальд был не из таких. В чиновники он пошел большой неохотой, и все знали, что он делает все, от него зависящее, чтобы облегчить жизнь односельчан.

Носишься, хлопочешь, обиваешь пороги, все шишки на тебя валятся, и вот она — благодарность, — пожаловался он.

Показался рассыльный из Хероны, раз в неделю доставляющий сюда почту. Он заметил нас и подошел к дону Альберто, предложив тому купить месячную подборку некрологов из «Вангуардии».

— Сколько?

— 40 песет.

— Но ведь это цена целых газет, а не вырезок.

— Какая разница? Газет теперь никто не читает.

Покупают их лишь ради некрологов.

Дон Альберто купил подборку и зачитал нам первый некролог.

— Помолимся господу всемилостивейшему за упокой души д-ра Консесьона Барбера Могуэса, преставившегося 14 апреля, получив святое причастие и апостольское благословение. Безутешная семья оплакивает тебя. — Дон Альберто покачал головой. — «Безутешная», да еще «оплакивает» — нет, это уж слишком.

Лучше просто: «скорбим». Куда девался хороший вкус?

К пашей маленькой компании скоро присоединился дон Игнасио; какая-то неведомая сила вытащила его из дома и повлекла в кабачок, и, как видно, не зря: и для него нашелся настоящий кофе. Он всегда садился за столик на улице, и рыбаки против этого не возражали — считалось, что на открытом воздухе он не сможет принести особой беды; внутрь же он никогда не заходил, из уважения, к местным суевериям. Дон Игнасио оседлал любимого конька и принялся рассказывать нам о нужнике, раскопанном на задворках римской виллы в Ампуриасе, но увлечь слушателей ему не удалось. Дон Альберто, воспользовавшись случаем, завел речь о сортовской крестьянке, недавно покончившей жизнь самоубийством. Несмотря на его личное вмешательство, тамошний священник отказался хоронить ее на церковной земле.