Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Подслушивать на таких собраниях не разрешалось, записывать что-либо было вообще немыслимо. Когда приближался какой-нибудь профан, не принадлежащий к: кружку бардов, — например, я — поток божественной кастильской речи прекращался, уступая место диссонансным ритмам каталанского. Но так сильна была привычка изъясняться белым стихом, что звучал он в разговорах о самых низменных материях: не мог рыбак отказаться от излюбленного размера, даже спрашивая всякую мелочь в хозяйственном магазинчике или заказывая выпивку.

В деревне царила своеобразная демократия: все были одинаково бедны, покорны и обездолены, никто не стремился выбиться в люди, и, кроме Бабки, личностей примечательных было немного.

Официальный глава общины, алькальд, — нездешний, назначенный правительством, — убедил деревенских, что националистом он стал не по своей воле, а в силу географических обстоятельств: его родной край был занят националистами; и рыбаки, можно считать, его простили. Лавочники в Фароле вели банковские операции — зимой товары отпускались в кредит, в расчете на летние уловы тунца и сардины, так что, хочешь не хочешь, а считаться с ними приходилось.

Конечно же, и мясник был человеком уважаемым, хоть и не много мяса перепадало рыбакам, — у него можно было разжиться парной кровью: ею выпаивали слабеньких детей. Примечательным человеком в общине был и мой ближайший сосед: он никак не мог взять в толк, что делать с богатством, доставшимся ему вместе с женой, дочерью богатого крестьянина, — в приданое за ней дали поля и рощицу, которые он так и не удосужился осмотреть. Когда дело касалось интересов всей деревни, то прислушивались к мнению пятерых рыбацких старших. Дон Игнасио, деревенский священник, пользовался неплохой репутацией, главным образом за счет того, что открыто жил со своей хозяйкой и приучился не вмешиваться в чужие дела.

Далее идет особа, которую человек нездешний счел бы за проститутку, однако местные жители отнеслись бы к такому предположению с изумлением — кто с деланным, а кто и с искренним. Са Кордовеса, женщина редкой красоты и обаяния, попала сюда еще в детстве — ее привезли из Андалузии во время войны, — теперь она шила дешевенькие платьица, а под этой вывеской заводила шашни с мужиками, нисколько не стыдясь и не теряя достоинства. Община, будто сговорившись, старалась этого не замечать — шоры на глазах были средством самозащиты: что оставалось делать, если далеко не каждый тридцатилетний мужчина мог позволить себе жениться? Ложь во спасение: Фароль наделил Са Кордовесу своеобразной добродетелью.

У нее были десятки друзей, среди них и Бабка, везде она была желанной гостьей. Недавно я узнал, что в прошлом у Са Кордовесы были предшественницы. Вот так незатейливо Фароль решал социальные проблемы.

Таким я увидел Фароль, отрезанный от мира не столько капризами природы, сколько загадками человеческой души, и в силу продолжающейся изоляции в нем сохранились древние обычаи и старинный склад ума. Жизнь всегда была тяжелой — беспросветное прозябание; как здесь считали, становилось хуже и хуже, и все потому, что с морем творилось что-то неладное — вся рыба разбежалась. Улов год от года становился скудней, хотя и находились оптимисты, которые считали, что дела пойдут на лад, и с надеждой ожидали, когда же кончится череда голодных лет.

Рыбаков занимало лишь море, дела тех, кто кормился землей, их мало трогали, и они ничего не знали о том, что всего лишь в нескольких милях от них назревает катастрофа. В трех милях от берега начинались заросли пробкового дуба — сотни тысяч могучих деревьев. Пышным пологом сомкнутых крон тянулись они к подножию гор, взбегали по склонам и переваливали через невысокие вершины сьерры. Раньше, когда еще не были изобретены металлические крышки для бутылок, пробка приносила богатство, но даже и теперь, несмотря на то что торговля сокращалась, а цены падали, дубы кормили сотни крестьян — владельцев деревьев и сборщиков коры, которые жили в Сорте — Собачьей деревне — и множестве других лесных деревушек.