Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Для этого нехитрого промысла особой снасти по требовалось, ловили на блесну — блестящий металлический кружок с несколькими крючками дюймов двадцати длиной. Блесну на лесе опускали на дно и через несколько секунд подсекали. Наживка была не нужна.

Если поблизости оказывался кальмар, он шел на блеск металла и щупальцем попадался на крючок. Таким вот образом — одной рукой подгребаешь, другой орудуешь блесной — мы бороздили узкий треугольник воды и конце бухты, пока тень от утеса не накрыла воду: рыбалка кончилась. В деревню мы вернулись с шестью мелкими кальмарами — я поймал двух, а Себастьян четырех. Бабка молча приняла наш улов, но, кажется, это ей понравилось — за ужином, кроме риса с луком (две песеты порция), мне достался кусочек какой-то костлявой рыбешки. Более того, она поднесла мне диковинную морскую звезду и какой-то твердокаменный сучок, указав, куда их надо повесить, чтоб в комнате стало поприглядней. А еще я получил стеклянную банку, набитую полупрозрачными зелеными и желтыми камушками — они тысячами валялись на берегу. «Это чтоб у вас поуютней было», — пояснила она.

Окрыленные первым скромным успехом, мы в течение нескольких недель каждый вечер, если позволяла погода, выходили в море. Постепенно наш улов стал расти: не то чтобы мы наловчились подсекать блесну — особого искусства здесь не требовалось, — но изучили повадки кальмаров: куда и когда они заходят. За первую неделю добыча наша увеличилась вдвое, так что Бабка сочла нужным соответственно снизить плату за постой. Дела пока шли великолепно, и мы с Себастьяном стали подумывать, как бы нам расширить промысел.

Проведав об этом, Бабка сыскала способ порастрясти мои будущие доходы. В Кошачьей деревне ежедневно мыли кафельные полы. Я этого не делал, и она заявила, что делать этого за меня она не обязана: мы так не договаривались. А вот пусть приходит по утрам женщина — ее зовут Кармела, — за час она все помоет, приберет, а платить ей надо две песеты в день. Кармела тоже была не без странностей. В войну она бежала сюда с самого юга, имела неприятности с полицией, всем говорила, что у нее больной ребенок, за которым требуется уход (никто никогда его не видел), и вечно выпрашивала для него еду.

Кармела оказалась женщиной лет пятидесяти, с глазами навыкате, с седыми космами, носила одно и то же полинявшее и обвисшее вечернее платье с оборками. Она пришла, яростно отскребла пол, протерла банку с самоцветами, схватила за шиворот кошку, вышвырнула ее вон, выпросила корочку, оставшуюся от ужина, завернула ее в засаленный платок, спрятала на груди и ушла. Перед уходом она предложила достать мне кролика — целого или часть; репутация ее была известна, и я знал, что она пойдет браконьерствовать в чужой лес. Я посовещался с Себастьяном, и мы согласились, что одного на двоих позволить себе можем.

На том и порешили.

Через два дня Кармела принесла нам кролика, разодрала пополам, и мы с Себастьяном уплатили ей по восемь песет.

Мы договорились, что за те же деньги она мне его и приготовит, и пока она разделывала кролика, я был послан в лавку купить глиняный горшок, пригоршню углей и ложку-другую оливкового масла по ценам черного рынка. Хоть и была Кармела не из здешних краев, но, как и жители Кошачьей деревни, терпеть не могла ничего цветного, так что пришлось опять бежать в лавку и менять горшок, который оказался чересчур желтым. Потом-то я понял, зачем нужна была эта беготня по лавкам — для отвода глаз почтеннейшей публики, как в известном фокусе с тремя картами, и, конечно же, кроличьи потроха, всякие там обрезки и лапки улетучились. Горшок стоял на печурке, вынесенной на веранду, кролик тушился на медленном огне, и когда он был готов, мало что от него осталось.

Кармела была дама самоуверенная, властная и неразговорчивая, по пустякам рта не раскрывала. На этот раз она обмолвилась, что ей с каждой неделей все дальше приходится забираться в лес, чтобы поймать в силки кролика. А все оттого, считала она, что травы не стало. В прошлом году попадались делянки, где на дубах листья так и не распустились, а теперь таких все больше, голо там все, и тени нет. Иными словами, хочешь есть кролика — поторопись. Если и дальше так пойдет, то на будущий год кролики повыведутся.

Единственным человеком в Фароле, которого хоть как-то могла волновать судьба дубов, был Хуан, мой ближайший сосед: за его женой Франсеской дали в приданое — неслыханное в Фароле дело! — 50 дубов, а после смерти отца ей досталось еще семьдесят. Эта сметливая, жизнерадостная женщина ходила пританцовывая, наряжалась по любому поводу в шелковое платье и разгуливала по деревне в туфлях на высоких каблуках, пока Бабка деликатно не намекнула, что в их деревне кожу не носят, это дурная примета. Ее сухопарый, симпатичный муж, молодой человек с лицом пророка, — всегда казалось, что с его уст вот-вот слетит какое-нибудь предсказание, — говорил, что чужого добра ему не надо, теперь он все равно что меченый. Он так и не соблаговолил взглянуть на деревья и несколько акров тощей земли, хотя и не отказывался ходить с женой по грибы в окрестные места; возвращались они с полными корзинами мухоморов, знаменитых amanita caesaria, посредством которых римские императрицы спроваживали на тот свет своих мужей.