Поль-Лу Сулитцер - Ханна

— Я привыкла все планировать, так уж я устроена.

— Никто в мире не знает этого лучше меня.

И он снова потянулся к ней, хотя она и не переставала плакать, а может быть, как раз именно поэтому.

Наутро пошел снег, и из окон их комнаты (в которой им суждено провести целых четыре дня) они смотрели на неподвижную гладь озера, кое-где уже покрытого льдом. Ханна думала: вот уже десять лет — с того самого момента, как уехала из своего местечка, — она ни разу не проводила дни вот так, без работы, ничего не подсчитывая, не думая о деньгах, которые могла бы получить. И — наплевать. Это было совершенно новое, удивительное для нее ощущение, и ей было немного стыдно за себя.

"…Да, но сейчас ты счастлива, так счастлива, как не смела даже и мечтать…"

— Ну и как долго, Ханна?

Вопрос застает ее в тот момент, когда она подносит к губам чашку кофе. Эта чашка, как и весь сервиз, сделана мастером Гинори недалеко от Флоренции, в местечке Дочия. Сервизу более ста лет, а что до кофейника, то это настоящее произведение искусства.

— Что — долго?

— Ты ведь не прекратишь заниматься делами. — (Это не вопрос, а скорее констатация.) — Сколько времени ты пробудешь здесь?

"Вот и приехали". Она ставит чашку на стол.

— Если бы я была мужчиной, Тадеуш, разве меня попросили бы бросить работу?

— Я тебя об этом не прошу, да и никогда не попрошу ни о чем подобном.

— Меня ждут в Нью-Йорке к 15 февраля. До этого — открытие филиалов в Риме и Милане. По той же причине мне нужно побывать в Мадриде и Лиссабоне. Затем заеду в Берлин" Париж и Лондон и сразу же — в Америку.

— А мне, между прочим, вовсе не хочется быть "сопровождающим лицом".

— Но ты ведь писатель.

— Я пытаюсь стать им. Может быть напрасно, а может быть и нет. Как знать. — Он улыбнулся и продолжил — Ханна, не вздумай принять это за первую семейную сцену. Мы ведь оба прекрасно знали, что нам не миновать такого разговора.

— Но с ним можно было бы подождать.

— Вот я и спросил тебя: как долго? Не стану же я таскаться за тобой из поезда в поезд, из отеля в отель. Если я хочу стать писателем (предположим, что я на это способен), то мне нужно работать в спокойной обстановке, чтобы у меня под рукой всегда были мои книги.

— Этот дом так же принадлежит тебе, как и мне.

Они оба вдруг вспомнили слова, которые он произнес в первый вечер пребывания здесь: "Жить с тобой — это безумие, почти что самоубийство". Он мог бы и сейчас повторить их, и она это прекрасно знала. Она ответила бы на них тысячью обещаний и клятв, но опять же они оба знали, что все это ни к чему не приведет. Ей только и оставалось сказать:

— Давай попробуем, Тадеуш. Несмотря ни на что.

— Давай.

— Ведь из-за этого ты и не решался приехать ко мне?

— Да.

— Это единственная причина?

— Клянусь.

— Ну а если бы я тебе не написала?

"…Если бы ты, Ханна, попыталась заманить его в ловушку с помощью, к примеру, какого-нибудь издателя, то он бы мгновенно понял и ты бы навсегда его потеряла. Написать и предоставить ему самому принять решение — это было самое умное, что ты когда-либо сделала!"

— Не отвечай, пожалуйста! Будем считать, что я тебя ни о чем не спрашивала. Согласен?

— Согласен.

— Ты закончил свою пьесу?

Он вновь улыбнулся.

— Если верить директорам театров, которым я ее предлагал, то — увы — нет. — И тут же улыбка словно стерлась с его лица. — Ханна, пожалуйста, не вмешивайся в это. Никогда, ни в коем случае, что бы ни случилось.

— Я люблю тебя. Ты будешь переписывать пьесу?

— Вряд ли. У меня другие планы.

Он заговорил об этих планах. Ханна почувствовала, что она словно прикасается к другим мирам, — то же ощущение, которое возникло у нее при чтении его поэмы. Во всяком случае, уже через час между ними установились спокойные, доверительные отношения, которые будут продолжаться и в последующие дни. Он рассказывал ей придуманные истории, и каждая из них представляла в зародыше пьесу, новеллу или роман. У него в голове целая вселенная, полная интересных персонажей, которых он очень увлекательно описывает. Слушая его, она то плачет, то смеется. Сейчас, под впечатлением его рассказов, она вновь, годы и годы спустя, открывает в нем того Тадеуша, которого знала в детстве. В общем, она никогда в нем не ошибалась, что бы по этому поводу ни думали Мендель и другие. (Правда, Мендель отказался от дурных мыслей по поводу Тадеуша, "а ведь это, черт возьми, настоящий подвиг с его стороны, он любит тебя и ревнует тебя к Тадеушу. Милый Мендель…") Действительно, Тадеуш в некотором смысле умнее и утонченнее ее. Ведь ее никто и никогда не разгадывал так, как он. "Разница между ним и мною в том, что я знаю многие вещи еще до того, как он о них мне скажет, а он знает даже то, о чем я еще не успела подумать". Ну а то, что он мужчина, а она женщина, вовсе ничего не значит. "Я не думаю, чтобы он комплексовал по этому поводу. Хотя, Ханна, если бы вы поменялись ролями и он занимался бы тем, что вел дела и зарабатывал деньги, то все считали бы это нормальным. Это было бы в порядке вещей. Хозяйка остается дома поддерживать огонь в очаге, как весталки в Риме, готовить еду, рожать детей и растить их в ожидании возвращения из похода хозяина и господина. Только вот беда-то в том, что в поход отправляешься ты, а ему уготована роль весталки, и это чертовски опасно, как сказал бы Мендель…".