Поль-Лу Сулитцер - Ханна

Десятки часов уходят на дегустацию образцов и на беседы о кумарине, гелиотропине, ванилине, ионопе, искусственном мускусе, альдегидах, а также на то, чтобы поражать профессионалов своими собственными знаниями.

…Деятельность почти что лихорадочная и в то же время почти не оставляющая следа в памяти. Каждый день и даже каждый час — это настоящая пытка. Умолкает даже Лиззи, точнее, она старается избегать всякого упоминания о том, что произойдет в декабре. Лиззи делает это из любви к Ханне, что еще более удручает. Ханна почти не спит. Ее неотступно преследует мысль: сесть в спальный вагон поезда "Париж—Лион—Средиземное море" и выйти на самом юге, оказаться среди апельсиновых деревьев и пальм Лазурного Берега, предстать перед ним и сказать первое, что придет в голову, или, наоборот, что-нибудь тщательно подготовленное. Чтобы наконец узнать, что же у него в голове. "Боже мой, Ханна, ты безнадежно глупа: любить, как любишь ты, тем более по прошествии семи лет!"

Чтобы как-то скрасить свои бессонные ночи, она пытается читать. Открывает для себя Оскара Уайльда (она мельком видела его в компании Генри-Беатрис, декоратора, у которого тот ходит в числе самых близких друзей). Перечитывает "Балладу Редингской тюрьмы", опубликованную за год до этого, и, не в силах ничего с собой поделать, плачет — настолько слова и мысли автора близки ей: "Так каждый из нас убивает то, что он любит. Пусть это услышат все. Некоторые делают это резким взглядом. Другие — вкрадчивым словом. Трус убивает поцелуем. Храбрец — клинком".

Она плачет, как не плакала никогда и как никогда больше не заплачет: крупными детскими слезами, во весь голос.

На несколько дней Ханна едет в Лондон, хотя знает (ее бы обязательно поставили в известность), что не застанет там ответа на свое письмо. Но, несмотря ни на что, она не теряет надежды. Сесиль Бартон еще раз подтвердит: дела идут как нельзя лучше. Впору подумать, что все неудачи в ее личной жизни закономерно компенсируются профессиональными победами.

В Лондоне Полли женится на некоей Эстелле, настоящей аристократке, очень состоятельной за счет южноафриканского золота (похоже, что там, в этой стране, расположенной на самом краю африканского континента, происходят какие-то стычки с бурами). Отсутствие броской красоты компенсируется у Эстеллы умом и чувством юмора.

— Пол, которого вы зовете Полли, говорит, что вы — Наполеон в юбке, если не считать того, что вы разбили Булонский лагерь прямо напротив Бэкингемского дворца…

— Если не считать и того, что Наполеон хотел, чтобы все женщины были безграмотны, — парировала Ханна, которую, бонапартистку по духу, всегда раздражало любое женоненавистничество.

— В качестве свадебного подарка она преподнесет им одну из работ Клода Моне, которой дорожила больше всего: что стоил бы подарок, если бы он ничего не стоил? Среди 700 или 800 приглашенных на свадьбу ее внимание привлекает молодой человек с губами ребенка, пускающего слюни, который заявляет, что скоро сделается депутатом (ему нет даже 25). У него потрясающая быстрота ума, феноменальное честолюбие и полная уверенность, что он избран судьбою. Для начала его, пожалуй, устроил бы пост вице-короля Индии. Он приглашает Ханну на танец. Как обычно, она отвечает отказом. Да, она умеет танцевать, и даже не худо, но над нею висит обет воздержания до конца века. Подождите, это не так уж долго. Он интересуется ее занятиями и в ответ слышит, как она мажет своими кремами (а на этот день их 15 различных сортов) дам джентри. Ханна изъясняется своим обычным языком, потрескивающим и саркастическим, к которому она прибегает, когда видит перед собой человека, готового ринуться вслед за нею в словесные баталии. Он смеется, садится рядом, и они болтают целый час.

— Зовите меня Уинни. Или Черчилль, как хотите. А вы сделаете скидку моей жене, если она вдруг придет к вам?

— Вот вам мое слово: я подниму цену в пять раз. Это самое малое, что я могу сделать для будущего вице-короля.

Назавтра он прислал ей цветы. Со значением: светло-алые розы вперемешку с чертополохом, почти такие же колючие, как она сама. Через час она ответила ему, послав самую большую шляпу из всех, какие только смогла найти (добрых полтора ярда в диаметре, с вывески шляпного магазина): "Надеюсь, что она придется вам как раз впору". В какой-то момент ее обуял страх, что она зашла слишком далеко. Но нет, в тот же вечер ей доставили на площадь Сент-Джеймс десять баррелей прогорклого свиного сала: "Скромный вклад в ваши усилия по борьбе за женскую красоту".