Александра Созонова - Полдень Брамы

Пытаюсь ободрить ее и уверить в том, в чем сам далеко не уверен. Смущают и «миссия», и «свет из России», и «спасение всего человечества». Может быть, я недостаточно люблю свою родину?

Мне кажется, в словосочетании «любовь к родине» упор должен делаться на первое слово. Что касается второго — понятие, стоящее за ним, расширяется, разбегается по мере роста души. Родина — моя грудная клетка — моя квартира с ее обитателями — город — нация — государство — континент — земной шар.

Мне хотелось бы любить предельно, весь шарик. («Весь космос» — не могу сказать, как любишь только то, что знаешь, хотя бы немного.) Чувствовать себя дома и в Питере, и в Сиднее, и в африканском буше (если судьбе будет угодно забросить меня туда).

Болеть и мучиться — опять же за всех, за весь сумасшедший род человеческий.

Конец света в отдельно взятой стране — красивая фраза. Но нереальная.

И если Ангел, стоящий правой ногой на море, а левой на земле, поклянется живущим, что времени уже не будет… то достанется всем.

Мне кажется — и не только мне, наверное, что катастрофа неотвратима. Нет той силы, что набросила бы аркан на шею «прогрессу» и притормозила его. Человечество — самоубийца. Пассивный самоубийца, ибо девять десятых его массы апатично и бездумно согласны на небытие. Вроде заядлого курильщика, который прекрасно знает и о будущем раке легких, и о том, что отравляет собственных детей, но потребность в скупом наслаждении, в горькой анестезии затяжки пересиливает всё.

Не жажда жизни и не жажда смерти, но жажда кайфа движет людьми.

Вот интересно: если случится глобальная катастрофа, огромному большинству умерших нельзя будет вернуться на землю, родиться еще раз — воплощаться уже не в кого, пусто. И куда же они, не достигшие нирваны, жалкие и зяблые странники?..

Спросить бы. Но Нина не ответит. А к Н.Т. подходить отчего-то боязно.

(Может быть, те немногие, кто останется жить, будут впускать в себя сразу по многу душ? Станут светящимися, тихими, странными, несущими себя осторожно, словно чашу с бесценным вином… Но это — в порядке бреда.)

«Так кто же правит бал сегодня в России?» — мучается Альбина.

Включаю телевизор.

Кричащие, митингующие, бастующие, дерущиеся толпы.

Толпа — удивительное явление. Спрессованные вместе, стиснутые человеческие души теряют — от неимоверной скученности и давки — свою бесконечность и свою светимость и шумно горят черным (таким, как в аду) грубым огнем.

Переключаю на другую программу.

А здесь — говорят.

Или съезд, или сессия, или конференция, сразу не вспомнишь. Говорят, говорят, говорят… Не о том, не о том, не о том. Как они не устают от собственных обильных речей. Как им не жарко, не тесно в костюмах и галстуках…

Кто бы мог оживить, расшевелить эту нудную толпу? Даже священники и христианские демократы становятся здесь чопорно-унылы и официальны, словно члены КПСС. Вот если бы сюда взошел, точнее, взбежал, помахивая над головой толстенной Библией, лидер харизматической церкви! (Три месяца назад мы — община Георгия — были в качестве гостей на молитвенном собрании только что возникшей в городе общины христиан-харизматов. Меня поразила радость, царившая там. Раскованная радость, со-радование, объединяющая воедино и недавних хиппарей, и студентов, и музыкантов, и детей, и интеллигентных старушек. Еще они здорово пели. И слишком вольно обращались с Библией, трясли из стороны в сторону и даже вставали ногами — «основание наше — Слово Божье», повергая этим в шок и возмущенный уход гостей-православных.)

…Взлетел бы, с расстегнутым воротом, в распахнутой куртке и буйной шевелюре, крикнул: «Бог любит вас! Аллилуйя!» И зал нестройно-растерянно отозвался бы: «Аллилуйя…(?)» Зал недоумевал, томился… но постепенно, захваченный проповедью, — не столько смыслом ее, сколько огнем («Не о том, не о том вы все, братья мои родные! Бог любит вас!..»), зажигался, раскачивался, пропитывался радостью, словно молодым вином, радостью и удивлением, и уже громче, дружнее, неудержимее подхватывал ликующее «Аллилуйя!!!» и в конце охрипшими от дебатов голосами славил в песнопении Иисуса, со светлыми слезами на глазах, раскачиваясь в такт, держась за руки, — партийный функционер с издерганным демократом, полковник с филологом, афганец с толстовцем.

Бог есть любовь. Бог есть радость, и никакие политические и экономические дрязги не заглушат этой радости, не посмеют ее извратить или испачкать. И о чем мы тут до сих пор спорили, ругались, вцеплялись в волосы, царапали лысины, ошпаривали слюной?.. Зачем?