Александра Созонова - Если ты есть

Таня приходила в ужас. Агни устала ей повторять, что догмы жестки, а слово Бога — гибкое и живое. Живая Таня в окостеневших догмах была похожа на лошадку в рыцарском облачении. На глазах шоры, на спине и ногах — холодный груз, но идет вперед, пусть маленькими шажками, но идет, пусть видит только свою тропу под ногами, но неостановимо, пусть еле дышит под грузом, зато неподвластна стрелам ересей. Топ, топ, топ. Лязг железа. Протянуть бы руку и дотронуться до настоящей Тани, теплой, той, что под ним!..

На роль Учителя пробовался Танин приятель, священник. Бывший театрал, он бросил столицу, жил на приходе в глухой деревушке. Аккуратно подновленный старый храм с тонкими у основания высокими луковками. Вросшая в землю избушка с русской печью. Горстка старушек-прихожанок. Внутренняя эмиграция, иной мир: никаких совиных когтей, никаких свинцовых сетей, никаких ловушек тщеславия. Государство — так далеко, что как будто его и нет.

«Не надо венчаться, — говорил он, когда Агни, еще под колеевским гипнозом, готовилась совершить этот безрассудный шаг. — У него жена. Оставь их. Попроси прощения и уйди».

Агни ушла, но не попросив прощения, а прокляв.

«Проклинать нельзя. Надо всегда всех прощать, — говорил он, почти прозрачный от аскетизма: он много постился, не спал по нескольку суток. — Я всегда всех прощаю и никому не желаю зла. И оттого я в блаженстве». Его глаза были полуприкрыты от блаженства, а светлые волосы стянуты пучком на затылке. Он был совсем еще молод, лет тридцать пять — тридцать шесть.

Простить?.. Прощайте до семижды семи раз кающихся, говорил Христос. Прощать вообще всех — позднейшее дополнение к Его учению, нарост, личное творчество Святых Отцов. Кающихся! Колеев не думает каяться, он вообще не думает о том, что творит. Простить его, значит, благословить на следующее зло. (О, если бы те, кто были у него до Агни, не прощали!..) Не простить — поставить заслон для его разрушительных сил, преграду, пусть мизерную, пусть он ее не почувствует, но все же…

Но объяснить это бывшему искусствоведу было сложно. Агни открывала рот, но он прерывал ее, он умел говорить беспрерывно по два, по три часа.

Таня утверждала, что он, несмотря на юный возраст, прозорливец и излечивает от болезней. Агни он не излечил. Хотя на прощание возложил руку на ее голову и долго молился.

«Бросай город, перебирайся сюда, будешь петь в храме, а младенец вырастет на свежем воздухе и парном молоке». — «Я не умею петь». — «Что ж ты так плохо обо мне думаешь? — он даже обиделся. — Так слаб в молитве, что не выпрошу тебе голос?» («Выпроси мне свободу!» — мысленно попросила она.) Перебраться в деревню она отказалась. Она допускала, что голос, его молитвами, появится. Труднее было допустить, что именно это и есть ее предназначение: петь, молиться, копаться в огороде, растить младенца на парном молоке и ежедневно, опустив глаза долу, выслушивать о происках масонов во всех отраслях хозяйства и культуры, о христианской крови в маце…

Мимолетным Учителем скользнул по ее пути розовощекий, ясноглазый мальчик, лечивший от депрессии иглоукалыванием. Он заканчивал мединститут, а иглоукалыванию его обучил знакомый китаец. И подарил набор длинных серебряных игл. Мальчик сказал, что плохо ей оттого, что зло, которое она питает к человеку, отразившись от него, возвращается к ней. Зла питать ни к кому не надо. А чтобы ей не смогло повредить зло, направленное на нее врагами, надо представить себя прозрачной. Зло пройдет сквозь, не задержится, не разрушит… Он сам был прозрачный, этот мальчик. Прозрачный горный хрусталь с тепло-розоватой подсветкой. Бог есть, сказал он, но ни к какой определенной религии я себя не причисляю. От иголок, воткнутых в плечи и колени, два часа Агни плавала в эйфории. Мальчик лечил бесплатно. Помимо иголок, он обещал скорректировать ее путь согласно дате рождения, по древнекитайским таблицам. На второй и последующие сеансы Агни не пошла. Ей очень понравился этот юный целитель и не хотелось соприкасать его незамутненный свет со своей обреченно-угрюмой, грязной аурой. К тому же вот-вот у нее должен был начать вырастать живот…

Наконец, самозваным Учителем был белый маг, экстрасенс, жгуче кареглазый и чернобородый, тот самый, который дал в свое время справку относительно пристававших к ней в вечер разрыва с другом-художником «стервятников» и «доноров». Определение «белый» означало, что свои сверхчеловеческие способности он может использовать лишь на добро. Он многое мог, но никогда не демонстрировал всуе, ибо белым магам чужды тщеславие и реклама. «Беги от него!» — кричал он, когда Агни кратко (они были едва знакомы) поведала о своих отношениях со знаменитым бардом, уже познанным ею бардом, уже без маски. «Беги и не вздумай приближаться!» Он кричал громко, кулаки у него были большие и белые, а в глаза страшно было смотреть. С ресниц, потрескивая, опадали искры. «Беги сейчас же!!!» Агни, со свойственной ей гордыней, вскинулась: никогда не имела привычки ни от кого бегать, будто это сам бес, и за падшую душу следует бороться до конца, если не она вразумит его, то кто же? — все остальные благоговеют, обольщаются, слепы… Он закричал еще повелительней и замахал на нее рукой, пустив по комнате ветер: «Беги, не раздумывай, не рассуждай! Сможешь опять приблизиться к нему, только когда станешь его сильнее! Сдается мне, это случится не скоро». Колеев не бес, объяснил он. В их религиозной системе нет такого понятия. Колеев, судя по тому, что она рассказала, — гений зла. Высокообразованная астральная структура, Бороться с ним может не всякий. Он бы не решился — он! — а не то что Агни с ее дышащим на ладан биополем.