Владимир Сотников - Покров

Отца хоронили на Радуницу. Было страшно стыдно людей.

Дома меня не ждали. Висел замок. А ключ был на том же месте, что и сто лет назад – посреди этого родного безмолвия он показался живым.

Порыскав по хате, привыкнув к знакомому запаху и чувству, я вышел на улицу. Дом наш стал немного чужим на ней – повзрослел, как старший сын, приехавший после долгой разлуки к родителям и маленьким братьям. Я вспомнил, как в детстве не мог представить, что для моего друга Витьки его дом такой же привычный и близкий, как для меня – мой. Я усмехнулся – это невозможно было почувствовать и сейчас.

Делать было нечего. Я пошел к лесу, часто оглядываясь на дом. Вокруг было тихо. Я сел на берегу речки лицом к деревне – дом наш еще резче выделялся посреди улицы. И тут я начал думать, что ему чего-то не хватает – непонятно было, до чего не хватает, но это чувство укреплялось все больше. Я посидел еще немного, пошел назад.

Когда-то давно я болел целую зиму и только в марте вышел на улицу. Воздух был уже теплый, но снег еще лежал. Я пригрелся на лавочке и сидел, глядя на оттаявшую у забора землю. И потом всю жизнь весна мне представлялась только такой, как в тот день.

Лавочки сейчас не было – забор без нее был ровный и голый. Через минуту я уже копал ямки, потом закапывал кургузые столбики – делал новую лавочку, отступив немного от старого места. Мне нравилось уставать в такой работе, спешить, тихонько ругаться про себя – руки дрожали, и было радостно.

Когда родители вернулись из города, я уже успел и покрасить. Краска оказалась голубой, и лавочка выделялась посреди густой и усталой зелени. Мать сначала обрадовалась, потом, вспомнив что-то, замолчала.

– Сегодня же Троица. Ты не мог у бабушки спросить, когда работать? Что люди скажут…

Я немножко расстроился, но через час все забылось. Потом мы с отцом, потихоньку разговаривая, втыкали зеленые ветки, которые называли у нас маем. Так и говорили: пошли в лес, май принесем. Одну ветку, кленовую, я прикрепил к лавочке.

Дома мне оставалось быть еще целый месяц, и жизнь потекла по-домашнему спокойно. Работы большой не было, никто мне не мешал. И скоро я стал скучать. Да это была и не скука, а так – обыкновенное ленивое состояние, когда можно долго ходить неприкаянным вокруг дома, подолгу сидеть, глядя мимо книги, а потом ночью невозможно уснуть до самого утра. Я поднимался с кровати, выходил на улицу – в такие минуты бывало душно и чесалось все тело, нервно дергались веки. Не хватало дождя. Воздух висел на одном месте, и самому тоже не хотелось двигаться. Я пил много воды, она была теплой и с пузырьками воздуха на стенках ведра. Утром, когда становилось страшно, я неслышно укрывался толстым одеялом, незаметно засыпал. Просыпался, когда было мокрым от пота все тело – почти к обеду.

Засуха измучила всех – чаще стали слышны в деревне резкие бабьи голоса по вечерам, ругались из-за пустяков, заходясь от злости. Деревенский пьяница Володька Гиман днями спал под забором без причины – неделю он не пил совсем. И все устали думать только о засухе – целыми днями.

Старые бабки, похоже одетые – в черные юбки и белые, горошком кофты, – собирались и, качая головами, осуждали жару. А дождя все не было. Дня два небо вдруг стало пасмурным, но дождь так и не пошел – опять прояснилось. После Троицы прошло две недели. И с каждым днем все вокруг онемевало настойчивей.

По ночам бесилась молодежь – катались на мотоциклах, поснимав глушители, ставили кресты на крылечках домов, выкатывали на середину улицы огромные бревна. По утрам казалось, что все это делал кто-то один – так одинаково безобразно было нарушено за ночь все, что днем находилось в сонном покое.

И каждый день ждали ночи.

Однажды утром, когда я еще еле начинал просыпаться, пришла бабушка. Не зная, что говорить, она долго сидела. Казалось, от жары ей лень говорить, и она стала молчаливой.

– А где отец? – это она спрашивала всегда, когда приходила к нам.

– Наверное, на дворе, управляется.

– Не надо было лавочку делать. Никто на ней не сидит – не нужна она. А на Троицу и совсем-то грех. Баба Саша говорила, что и щепки нельзя на Троицу поднять.

Бабушка больше ничего не говорила, тихонько качала головой, словно что-то вспоминая. Мне было страшно жарко, но я не мог вылезти из-под одеяла – спал я совершенно голый. Медленно поднявшись, бабушка ушла.

Днем я пошел читать в баню, но там было жарко. Я полез на чердак. Здесь тоже было не легче, но пахло сеном, и я поленился перебираться еще куда-то.