Владимир Сотников - Покров

Мать уже процедила молоко и ополаскивает доёнку, боясь пролить на пол воду: отец в таких случаях нервничает – психует, как она говорит.

Мать часто ходит из сеней на кухню, и большой крючок каждый раз с размаху стучит по выщербленной впадине на покрашенной белой двери.

Отец складывает очки, как-то по-особенному одновременно кашляет и шмыгает носом и, чтобы сплюнуть, выходит в сени. Там он долго, ползая на коленях, вытирает пол вокруг ведра. Заходя обратно, сильно хлопает дверью, закрывает на крючок и, словно оправдываясь за громкий стук, говорит:

– Совсем двери отошли, что делать? Холода скоро.

И опять садится за стол.

Сейчас уже никому не хочется выходить. Скоро в соседней комнате заговорит телевизор, мать с отцом будут ужинать и, может быть, подумают, где же сейчас я.

Да, наверное, дома всё сейчас так. Я стою здесь, на лугу, рядом речка, до краев заполненная туманом, и он сыреет с каждой минутой. Становится прохладно.

Я начал прислушиваться. Если бы сейчас меня позвали, я крикнул бы громко, не только отзываясь, но и пробуя, как прозвучит в этом воздухе мой голос. Но ничего не слышно – никто не зовет. Наверное, я очень хочу, чтобы отец и мать знали: я стою здесь и думаю – как они там? Я же никогда не скажу им, что я думаю об этом – а как они узнают?

Однажды в детстве мне приснилось, что я шел по этому лугу и меня затащили под землю – или в землянку, или еще куда-то. Я помню даже место, где под землей все это находилось.

Тускло светила красным светом лампочка, и я видел, как меня разрезают на куски, как будто со стороны смотрел. И потом помню: на столе лежит тело, разваленное, крупное, – это мое было тело, в глазах и сейчас стоит часть груди – кожа еще живая, и маленький сосок на ней…

После того сна я долго со страхом смотрел из окна на луг, на то место. Оно было таким же ровным, и только высокие кочки с острой травой торчали на нем.

Я рассказывал потом сон отцу, ждал, что он скажет, а он только головой покачивал. Может быть, я хотел, чтобы он сказал: не ходи пока туда, плохой сон. А я тайком пошел бы на то самое место. А может, побоялся бы.

И когда я потом рассказывал все, что думал, отцу, чувствовал: становлюсь ему чуть-чуть чужим, словно обманул его, а он это знает и молчит, только слушает.

А однажды я не рассказал ему, конечно же, не рассказал, как я пошел на этот луг, зашел за огород соседнего дома – там жила моя ровесница, мы только начинали с ней в школу ходить. И, подделывая свой голос то под голос ее братьев, то ее матери, стараясь, чтобы было похоже, звал ее:

– Наташа, Наташ…

Вот этого я отцу не рассказал, хотя все детство я, наверное, только ходил и думал, что бы ему про себя рассказать: как в лесу был, как что-то придумал… И от того, что я ему не рассказал, еще страшнее было, ведь близко я был возле этого, и если рассказать, то – всё… Я не знал, что – всё, но было страшно, эта моя зыбкая тайна мучила меня, я чувствовал, совсем немногое отделяет ее от того, чтобы стать известной всем. Я ее настолько сильно знал, что казалось, вот-вот лопнет та пленка, которая ее держит.

И сейчас я стою здесь, в тумане, и хочу, чтобы отец знал: я здесь стою и о нем думаю. Но, наверное, он никогда об этом не будет знать – я же ему не скажу. Конечно же, не скажу…

И я представил, как с улицы, от дома, виден сейчас туман. Свет от фонарей упирается в его матовую стену и не проходит дальше, давится. Если долго смотреть, то можно заметить, как туман перемещается, переливается из одного места в другое, открывая черные пятна недалекого леса. И над всем этим зябко висит большая и голая луна, а я где-то там, затерялся в этой пелене, и если бы видел я и правда все со стороны, как в далеком моем сне, как было бы хорошо, да я и не знаю, как было бы… Я просто знал бы, что я там стою и думаю обо всем.

По утрам тело ныло, как от побоев. Сегодня он долго лежал и вспоминал сон. Снилось многое, но осталась в памяти только яркая вспышка молнии – он чуть не проснулся от этого. Загорелась огромная ветка дерева, которое стояло на холме. Люди полезли, помогая друг другу, на дерево – отрезать горящий сук. А он не полез и видел себя стоящим внизу. Он глядел на них, ползущих по толстому стволу, и с каждой секундой проговаривал про себя: «Поздно, поздно», – уже было поздно лезть за ними, а стоять здесь без дела было стыдно, с каждой секундой стыдней. И он понял, что с каждой секундой ненавидит их все больше.

Потом он опять был вместе с ними, но уже странно улыбался, вспоминая, как они цеплялись за толстый и гладкий ствол.