Борис Екимов - На хуторе

Той порою возвращался с центральной усадьбы Чапурин, колхозный бригадир и управ – главное хуторское начальство. Он заседал на правлении колхоза, потом у замужней дочери погостил, теперь возвращался.

На хуторе уже спали. Даже синих огней, телевизорных, и тех в окнах не было видать – пора сенокосная, всякий час дорог. Но у Солонича горела во дворе яркая лампа под колпаком. Солонич вечерами работал и пристроил светильник над верстаком. Сейчас он горел.

Чапурин ехал на машине. Солонич был нужен ему, а поутру можно не застать, укатит косить. Машину заглушив у двора, Чапурин прислушался. Во дворе говорили. Тогда он смело отворил калитку.

– Здорово дневали. Чего не спите? Либо от сена? Или гости приехали?

За столом, у летней кухни, от фонарного света в стороне, сидели хозяин да бабы его: мать, жена. И не было гостей.

– Да так… – нехотя ответил Солонич. – И сено, и тары-бары.

– Я к тебе чего заглянул… Утром давай телятам для лагеря все заготовь. Поставим его возле коров, на старом месте. Я с наряда тебе помогальщиков пришлю. И надо начинать об коровниках беспокоиться. Сходи обгляди. Давай делать по теплу. А то – сено, уборка, а там – зима.

– Я завтра заявление напишу, – сказал Солонич.

– На утят. Решили брать?

– На себя. Переезжаем мы с хутора. Подпишешь заявление?

– Куда собрался? – не понял и потому легко спросил Чапурин.

– Куда, куда… На станцию жить.

– Чего тебе на станцию?

– Ты прям как дите… Или придуриваешься. Переходим мы с хутора, переезжаем в район, на станцию.

С другим человеком говоря, Чапурин бы понял все давно. А здесь глазами моргал и не мог в толк взять, о чем речь: какое заявление, какая станция?

Солонич был трезв, и сам Чапурин вина нынче даже не видал, но словно пьяный шел разговор – каждый себе.

– Рассчитываюсь из колхоза, понимаешь? Уезжаю.

– Кто рассчитывается? Кто уезжает?

– Да я, я… – стучал себя в грудь Солонич.

– Не бреши, – отмахнулся Чапурин. – Плетешь…

– Вот и плетешь, – злился Солонич. – Уезжаем. На станцию. Навовсе. Заявление, говорю, сразу подпишешь или держать будешь?

Крепкого, центнеров на семь, быка бьют обухом по лбу, ошеломляя, чтобы он, в беспамятстве, осел на колени, а там уж – нож ему.

Рослого, тяжелого Чапурина тоже словно обухом стукнуло, когда он все понял наконец. Коленки подогнулись, он сел на скамейку рядом с бабами. У тех слезы уж высохли, а теперь они снова заплакали, не таясь. Бабьи слезы убедили Чапурина лучше слов. Он поверил.

– Почему? Что приключилось? Я утром рано уехал, не слыхал.

Казалось Чапурину: случилось что-то необычное, страшное. Ведь только оно могло Солонича, самого Солонича, не кого-нибудь, а Солонича с хутора поднять.

Хозяин нехотя начал говорить о школе, о дочери, о математике, о других детях. Чапурин перебил его.

– Ты с ума сошел… – проговорил он. – Правда, что ль? Да нет, это ты с ума сошел… Какая школа? Сошел с ума!

– А ты не сошел?! – взъярился Солонич. Ему нынче некому было высказать, теперь нашелся человек. – Ты был в своем уме?! У тебя – одна дочь. Ты припомни, какой ты муки принял, когда она в городе науки брала. До скольких разов она в институт поступала? А ведь то еще были добрые времена, на школу не жалились. Ты сколь овечек, гусей, индюков, курочек, меду сколь в город отвез? Сколь денег издержал – на городских учителей? Считай, вновь переучивал. Пойми, я это не в укор тебе вспоминаю. На то ты и отец. Не в укор, но в быль. У тебя, значит, дочь? Ты об ней сердцем болел? А мои – разве на иды? В поле обсевки? Я их что, с дерева снял или с чужой телеги? Я об них тоже горюсь. И, може, дюжей тебя. Тоже хочу им дать образование, чтоб они в люди вышли и меня потом не упрекали. У тебя одна, у меня – трое. Твоя хоть три зимы, а на хуторе училась, а потом – на близу. Моим – сразу бечь в чужие края. И достатков твоих у меня нет. Ты – при власти. А я – лишь при руках, – показал он руки свои. – А боле ничего нет.

Чапурин слушал, нагнув голову. Сказать было нечего, лишь одно он промолвил:

– Да с твоими руками…

– И я на них надежу имею, – твердо сказал Солонич. – Пока крепкие, надежа на них.

– Солонич, Солонич… – качая головой, проговорил Чапурин. Он все понял, всему поверил, но представить не мог воочию: как это Солонич уедет и не будет его.

– Не сам ухожу, Тимофеич, – мягко проговорил Солонич, величая управа теплее обыкновенного, по покойному отцу. Обычно-то Чапурин да Чапурин. А тут само легло на язык. – Не сам, Тимофеич, ухожу, пойми. Дети уводят.