Борис Екимов - На хуторе

Вышла наконец Ольга, села в машину. Она ничего не спросила. Солонич, встретив дочери взгляд, промолчал.

Когда хутор остался позади, Солонич вздохнул облегченно, словно из больницы вышел на волю и здесь вздохнул. Впереди виделось глазу веселое: плантация колхозная, бабы на ней – пестрым горохом, потом – сады и родной хутор.

Повернувшись к детям, Солонич хотел им сказать что-то веселое и обмер.

Ольга сидела, чуть голову закинув, и полны были ее глаза слез.

– Дочь, доча… – испуганно проговорил Солонич.

И вдруг болью резануло по сердцу, так резануло, что нечем стало дышать. Солонич, ничего не видя, остановил машину, дверцу отворил, сунулся к вольному воздуху и так сидел минуту-другую. Лицо его сделалось серым, а дышать было по-прежнему трудно.

Потом боль ушла. Солонич закурил. Ничего не понимающая Ольга выбралась из машины и подошла к отцу:

– Что с тобой, папка?

– Ничего, ничего… Сейчас поедем. И ты, доча, не горься. Все будет хорошо. Вот поглядишь.

Он докурил и поглядел через открытую дверцу на волю: озеро синело, а дальше темнел лес, поля, плантации, сады – ласкали глаз свежей зеленью. Он глядел, и таким пригожим виделось ему все. Пригожим, дорогим. Солонич уже все знал.

Пока курил, отдыхивался – все понял. Он знал уже, что в этих местах ему не жить. Отжился…

Теперь предстояло жене и матери объявить. Им будет тяжелее, они – бабы.

Витьке надоело сидеть, и он спросил:

– Чего стоим? Поехали.

Поехали. И путь был недалек. А после Вихляевского родной хутор гляделся городом, чуть не столицею. От кузни шел дымок, рядом вспыхивала и горела синим огнем электросварка, катил на телеге Мишка-конюх, – словом, жизнь текла.

К вечеру Солонич привез второй ходкой остатнее сено. Клали его невесело. Даже малые ребятишки, Витек с Татьянкою, бродили вокруг неприкаянно. Татьянка упала, ногу зашибла, горько плакала.

Клали невесело, но сложили. Сверху натянули брезент от дождя.

По обычаю, за ужином бабы поставили хозяину вина. «Такую страсть одолел, – как всегда, говорила мать. – Теперь наша скотина глядит и радуется».

По обычаю, такой ужин за вечерним столом тянулся допоздна. Солонич, рюмку-другую выпив, подробно рассказывал, как косилось, да где, да что, да какие случаи. Вспоминали былое мать и жена. В общем, говорили о сенокосном.

Нынче поужинали молча. Вина Солонич не стал пить, поглядел на него, шумно понюхал, поморщился и отставил, сказав:

– Без него голова кругом идет.

Это было принято как знак недобрый.

Поужинали. Солонич закурил. Мать с Ольгой посуду убрали, жена Витьку да Танюшку уложила. Солонич все курил, не поднимаясь от стола, потом попросил дочку:

– Ольга, дневник принеси.

Дочь удивилась, но принесла, встала напротив и глядела, как листает отец дневник, разглядывая его словно впервые. Мать и жена снова сели за стол. Ольга стояла.

Солонич и сам не знал, зачем он дневник листает, разглядывает пятерки да четверки дочерины. Все это видел он. А нынче ныла душа ли, сердце. И этот дневник, отметки его словно утишали боль. Наконец Солонич поднял глаза на родных.

– Так что будем делать? – спросил. – Садись, Олянька. А то вырастешь, как колодезный журавец, жениха не найдем.

Он обнял ее за плечи, спросил:

– Чего будем делать? А?

Ольга к отцовской редкой ласке не больно привычная, и, оттого что глядели на нее бабушка и мать, Ольге сделалось зябко.

– Я не знаю, – ответила она. – Я старалась. Мы весь задачник прорешали.

– Ладно с задачником, – сказал Солонич. – Так что же будем делать? – спросил он у жены и матери.

Те сидели друг подле дружки и были, казалось, кровной родней. Не в пример худому Солоничу, обе невысокие, телом статные, круглолицые, и глаза, и темный волос – одно в одно, словно у дочери с матерью. Они и характерами были схожи, до поры вместе на ферме работали, вместе Солонича ругали, когда он вином грешил или в рыбалку ударялся – водилось за ним такое.

– Ты обскажи, – осторожно сказала мать. – Мы же не ведаем. Ты к директору ездил, прибыл тихомолом.

– Сказ тут короткий. В Вихляевке учебы не будет. Едва дышит. Не ныне завтра прикроют навовсе. Полину Ефимовну перевстрел… (Мать с женой закивали, они помнили ее.) Перевстрел, погутарили. Она напрямки заявила: губить детей в этой школе – и все. Не советует там учить.

Заговорили разом и мать, и жена, вспоминая знамое и слышимое об вихляевских учителях и школе, все недоброе: откуда взялись, да как учены, да как мужчины, с директором во главе, в кочегарке, с истопниками вино пьют на переменах, а потом их оттуда не вытянешь. Они говорили взахлеб, со злостью, пока Солонич их не остановил.