Александр Проханов - Гость

– Вон как крест чувствует, – сказал монах. – Приходи сегодня после вечерни. Стой здесь, меня спросишь, – и пошел, сутулясь, опустив могучие руки.

Веронов вернулся домой и ждал, когда за окном слабо прозвенит монастырский колокол, созывая прихожан на вечернюю службу. Он прислушивался к себе, хотел обнаружить присутствие зверя, который слышал колокол. Таящийся в нем зверь и был он сам. Изгнание зверя было изгнанием его самого, его перерожденной сущности, которая угнездилась в его нутре. Он прислушивался к себе, но в утробе было спокойно, лишь тревожила некоторая тяжесть в области паха.

Стемнело, по-прежнему сыпал дождь. Веронов надел плащ, вышел в холод московского осеннего вечера, с его желтыми окнами, с летучим проблеском автомобилей. Когда он вошел в монастырь, служба все продолжалась. В храме горели оранжевые окна, слышалось негромкое пение.

Веронов бывал в храме на Пасху и на Рождество, чтобы полюбоваться красивой службой. Не постился, не исповедовался, не причащался. И сейчас испытывал неуверенность, желание повернуться и уйти. Но оставался, ибо это зверь понуждал уйти.

Наконец служба кончилась, зазвенел колокол. С крыльца стали спускаться прихожане. Немолодые женщины, переговариваясь тихими голосами, прошли мимо Веронова, потянулись к монастырским воротам.

Он ждал, замерзая на дожде, видя, как гаснут, темнеют оранжевые окна храма. Все погасли, только одно слабо светилось.

Он почувствовал, как вдруг стало тяжело в паху. Эта тяжесть колебалась, словно жидкий ком ртути. Веронов положил руки на пах, будто обнимал этот тяжелый жидкий ком, не давал ему расплескаться.

Появился знакомый молодой монах:

– Батюшка ждет, идемте.

Они вошли в храм. Здесь стоял сумрак, только слабо светилось несколько лампад и в подсвечнике горела свеча. Было тепло – надышали прихожане. Казалось, в темных углах еще слабо звучат песнопения.

Из алтаря вышел отец Макарий. На нем была золотая епитрахиль, висел крест.

– Ступай сюда, – приказал он Веронову, указывая на таз, полный воды. Сквозь воду виднелись эмалированные цветы.

– Крещен?

– Бабушка крестила младенцем.

– Разувайся. Снимай с себя все до исподнего.

Веронов пугливо скинул туфли, стянул носки, совлек с себя всю одежду, оставшись в одних трусах.

– Вставай, – отец Макарий указал на таз, и Веронов встал в холодную воду на эмалированные цветы. Почувствовал, как внутри напряглась, набухла мускулами посторонняя плоть, распирая ребра.

Отец Макарий обратил лицо к свече, перекрестился и стал читать:

– Отче наш, сущий на небесах.

Веронов испытал страшную боль. Кто-то в нем прорывался сквозь кишки, отталкивал печень, сердце, пытался пролезть сквозь пах, застревая в бедрах. Кидался наверх, стремясь вырваться из горла. Внутри все бурлило, сворачивалось в клубки боли. Изо рта пошла жижа, закипела пена. Веронов захлебывался, выпучивал глаза, топтался в плещущей воде и кричал:

– Отпусти! Отпусти!

Священник молился:

– Да святится Имя Твое, да приидет царствие твое.

У Веронова хрустели кости. Он испытывал ужас, рычал и выл. Ему хотелось грызть зубами священника, грызть свечу, рвать на части стоящего рядом молодого монаха. Тот закрыл лицо и отвернулся.

– Да будет воля Твоя как на небе, так и на земле. Веронов валился на бок:

– Отпусти! Отпусти!

Отец Макарий повернулся к нему, и Веронов сквозь слезы увидел, как полыхают глаза священника. Они вращались в орбитах, словно тот взором выкручивал, вывинчивал из Веронова жуткий винт, словно пытался выдрать незримое корневище. Страшная морщина пролегла по его лбу. Он поднял крест, обратил его к Веронову. Голосом похожим на вопль воскликнул:

– Изыди!

Веронов слышал, как с треском распадается грудь, хлещет из разорванных сосудов кровь. Наружу, выпутываясь из кишок, выскакивал кто-то огромный, волосатый, похожий на гориллу. Горилла с ненавистью на него обернулась. Он рухнул, опрокинув таз, ударился о каменный пол.

Очнулся на лежаке. Над ним на церковной стене виднелась фреска. Георгий топтал конем и колол копьем кольчатую гидру.

– На-ка, выпей кагора, – отец Макарий поднес ему чашу. Веронов сделал несколько глотков теплого вина. Он был без сил, но это бессилие было сладким.

Утром он лежал, исцеленный, в прозрачном осеннем солнце, чувствуя блаженную слабость. Не было сил, но была чудная пустота. Каждая клеточка изнуренного тела напоминала крохотный сосуд, из которого утекла ядовитая капля, и теперь он наполнялся животворной влагой. Так лист дерева после долгой ночи впитывает в себя любимый свет, растет, блаженствует.