Александр Проханов - Гость

– Мое участие необходимо?

– Дело добровольное, Аркадий Петрович, но я знаю, что вы совестливый человек. Просто предлагаю вам принять участие. Это не только благотворительность. Это дань памяти самоотверженной женщине, и хоть в малой степени искупление нашей вины.

– Я приду, – сказал Веронов.

Он сидел в кабинете, глядя на осеннее золото, темное от дождей, среди которого монастырь дивно сиял, словно осень изошла из его бело-розовых стен, узорных палат, ажурных колоколен. Он удивлялся тому, как быстро согласился на требование Янгеса явиться на площадь Трех Вокзалов. Ибо это была не просьба, не приглашение, а требование, которому он подчинился. Тайная власть, которой обладал над ним Янгес, имела колдовскую природу.

Зависимость, которую он испытывал от банкира, гнездилась в темной глубине его сущности. В эту сущность проник Янгес и управлял ею. Теперь, после недавнего звонка Веронов силился подавить эту зависимость, освободиться от чар, которые несли ему гибель.

Но, решив не ходить на площадь, он тут же почувствовал едва ощутимое беспокойство, мучительное дребезжанье, какое возникает при ветре, дующем в слабо закрепленное стекло. Звенела и дребезжала малая клеточка, упрятанная в глубину его тела среди других бесчисленных клеток. Это была сладость: будто крохотный комар нащупал клеточку, вонзил в нее свое жало и выпустил каплю яда. Яд слабо жег, проникал в соседние клетки. Оттуда лился по сосудам в сердце, в желудок, в пах. Оживала вся дремлющая в нем грибница, брызгающая огненным сладострастием, перед которым были бессильны его воля и разум. Воля больше не принадлежала ему. Ей владел жестокий колдун, с которым он только что разговаривал. Разум пылал от неодолимой похоти, от предчувствия упоительного ужаса, с которым он станет проваливаться в бездну, предвкушая встречу с безликой всемогущей тьмой.

Он знал, что станет делать. Знал, что пойдет. Все в нем пылало, требовало утоления. Он собрался, готовясь к предстоящему действу, и поехал на площадь.

Шел дождь. Площадь Трех Вокзалов шипела, кипела, липко вспыхивала. Была огромным котлом, в котором дымилось варево, лопались пузыри, всплывали и тонули ломти черной плоти, которую вываливали на площадь вокзалы. С неба сыпались удушливые приправы, едкие специи. Казалось, в этом адском котле мелькают ошпаренные лица, взлетают обожженные руки, раздаются истошные вопли.

Веронов прошел в отдаленный угол площади, где было меньше машин и людей. На липком асфальте собрались бомжи. Их было с десяток, они обитали в грохочущих недрах вокзалов, кормились объедками, которые дарила им площадь, ночевали на чердаках и в подвалах окрестных домов, рылись в урнах, подбирали раздавленные пивные банки. Сами казались объедками, которые выплюнула площадь.

– Здорово, мужики, – бодро, запанибратски произнес Веронов. – Ну что, пировать будем?

– Да мы не для этого, так, – пугливо ответил один, в стоптанных красных кроссовках, в шляпке, которая была женской, но с нее сорвали бахрому матерчатых цветов.

– Нам сказали, Лизавета Федоровна зовет. Мы и пришли, – сказал другой, в синей, залитой маслом штормовке, отороченной лысым мехом. – Если нельзя, мы пойдем.

– Ты что, дурак, Ломоть! – произнес распухшими губами третий. – Лизавета Федоровна на дне морском. Мозги-то нельзя пропивать. – На третьем были ботинки без шнурков, рукава тужурки были засучены по локоть, и из них торчали худые, в наколках, руки.

– А чем кормить будут? Хорошо бы суп горячий, – тоскливо спросил еще один, без шапки, с синяком под глазом.

– Может, чего горячей? – хохотнул бомж в тельняшке и офицерской фуражке. Оглядел товарищей и щелкнул себя пальцами по шее.

– Ты чего, Майор! Елизавета Федоровна дала бы тебе по башке.

Они теснились, пестрые, в одежде с чужого плеча, какую носят цирковые клоуны. Были похожи своими бородатыми лицами на зверьков. И так же, как у зверьков, затравлено смотрели из шерсти голодные глаза.

Появился гармонист в русской косоворотке, в сапожках, с чубом из-под лихой кубанки, приглашенный Янгесом из какого-нибудь народного ансамбля развлечь горемык. Стал играть, растягивая картинно баян, и бомжи слушали, качали головами, а один пустился было в пляс, но смущенно осекся и спрятался за остальных.

Веронов испытывал веселое нетерпение. Цирк, который подготовил для него Янгес, был вполне пригоден для совершения действа.

Прибыли телекамеры. Операторы расставляли треноги, наводили окуляры на бомжей. Какая-то девица с блокнотом ходила среди бомжей, расспрашивала их, а они, казалось, обнюхивали ее, пахнущую духами. Засверкали вспышки фотоаппаратов.