Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Понятно, хутор Хаблаков — это идиллия, лирика, моя бы жена рассмеялась, лирику на хлеб не намажешь, если до райцентра пятьдесят километров грунтовки. А у нас и область под боком, и до Киева по шоссе рукой подать. Но я в своей жизни не изведал такой лирики и романтики, потому и завидую.

Я рано сообразил, что в погоне за синей птицей можно и воробья упустить. Время было тревожное, постоянные разговоры о ликвидации трети районов, куда ткнешься с двумя курсами университета? — и без меня писак хватает, да и не каждый редактор возьмет заочника. И из Тереховки не хотелось уезжать, уютный поселочек, все под рукой. Кстати, тогда и с будущей женой уже познакомился. Сразу сошлись характерами, как говорится, и мыслями. Библиотекой заведовала жена районного врача (с моей они подруги). Врач вовремя, еще до ликвидации района, навострил лыжи из Тереховки, а я занял место в библиотеке…

Иван читал очерк Хаблака. Презрительно хмыкал, натыкаясь на примитивный абзац, удивлялся наивной простоте слога, морщился от неточного слова, натужного диалога. А прочитав, подумал, что рациональное зерно в материале все же есть, для районки сойдет, после серьезной правки.

Загатный начал править. Зачеркивал каллиграфическим учительским почерком строки и размашисто вписывал на обороте целые абзацы. Нервные буквы щедро всходили на скудном поле, пряча под собой его наивные пустоты и неровности. «Удивительно, до чего люди элементарно не умеют мыслить», — думал Загатный и черкал дальше, сдвигая на край стола страницу за страницей — на машинку.

Еще писака. Все они пишут одинаково плохо, авторучка секретаря уверенно летала по строчкам, возводя многоэтажные конструкции: Загатный был и архитектором, и каменщиком, все остальные — годились лишь в подсобники.

(Это называлось у нас в редакции конвейером.)

В воображении секретаря вырисовывалась будущая газета — из выправленных, наполовину переписанных или им написанных материалов, из придуманных им заголовков, из вычерченного его рукой макета.

Ивана нисколько не тяготила эта единоличная работа, нагружайте больше, еще, еще, я подниму, вывезу, но что бы вы делали без меня? Придет заветный миг, я помашу Тереховке рукой из окна автобуса, что вы тогда запоете? Может быть, оцените, наконец? А впрочем, какой еще благодарности от людей захотел?

Они сперва испепелят, потом будут благодарить, на коленках молиться. Такая вот диалектика. Вызвал машинистку:

— Материалы с моей правкой. Подготовьте к сдаче в типографию.

Все. Как можно меньше слов. Костяк без лирики. Теория айсберга. Ныне время притч. Дать клубок, а нитки пусть наматывает каждый, сколько сумеет.

Тереховка, духота, толпа и одиночка…

Загатный взял готовый номер газеты, еще раз проглядел передовую. Ерунда, а звучит как мощная музыка. Великая магия организованного слова. Организованного. Выстроенного в колонны, шеренги, ряды. И он — полководец. Полководец слов.

— Уля, зовите товарищей на планерку!

Хаблак слонялся под дверью секретариата, тер свои большие, неловкие руки, пил воду: с того мгновения, как очерк пошел на знаменитый конвейер, — не переставал волноваться. Вот-вот Иван Кириллович позовет его — правда, раньше не звал никогда, но то были заметки, корреспонденции, а тут очерк, произведение почти литературное. Наконец машинистка вынесла из кабинета секретаря кипу бумаг, села за машинку. Редакционный молодняк, те, кто еще волновался за свою писанину, искали, где чье. Очерк лежал в самом низу — Хаблак весь сжался. Сначала ему показалось, что зачеркнуты лучшие места, которые он так старательно обдумывал, шлифуя каждое слово. Но чем дальше читал, тем больше понимал, что выброшены красивости, банальные диалоги, которые лишь казались ему многозначительными — ходульная патетика. Вместо них появились сработанные секретарской рукой точные, упругие абзацы, целые страницы. Очерк почти наполовину сокращен. Оставшуюся треть Иван переписал заново. Треть выправил, увязывая концы с концами. И лишь кое-где выглядывали из-под нового текста отдельные слова и фразы.

Звали на планерку. Андрей Сидорович, зажав листки в потной руке, поплелся в секретариат.

— Вы куда? Мне надо перепечатать! — крикнула вдогонку машинистка.

— Конвейер расстроил товарища Хаблака, — захихикал Василь Молохва, щелкая костяшками счетов. — Чует моя душа — сейчас столкнутся…

Уже все собрались, уже Загатный поднял глаза и ощупал взглядом стену над головами коллег, как вдруг протяжно, резко зазвонил телефон.