Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Мелкие заботы, мелкие страсти, пересуды, игра мелких самолюбий — все мизерное, жалкое, лицемерное. Можно сойти с ума. Изо всех сил избегаешь потока будней, а он догоняет, затягивает, и не замечаешь, как погружаешься в него, день ото дня все глубже, глубже, и вот уже нечем дышать — медленное умирание.

Он выдернул из-под тугого галстука ворот рубашки: белые кисти рук с длинными тонкими пальцами повисли на подлокотниках.

— Меня стараются уязвить: голубая кровь, руки аристократа, не люблю народ… Какая демагогическая чушь! Я ненавижу только посредственность, тупость. Смеюсь над людской глупостью, как писал гениальный дед Сковорода. У нас для всех одинаковые возможности, кто мешал им воспитать в себе духовность и выбраться из общего потока на остров? Нет, пока я творил себя, они предпочитали стучать костяшками домино, дремать перед телевизорами, орать на стадионах в животном азарте — теперь они обижаются: ты от нас отдаляешься, ты ставишь себя выше нас. А опуститься до их уровня, скажите, это — справедливо?

Он передохнул, встал и прикурил от лампы первую сигарету.

— Они воинственны. Они говорят: это плохо, ибо мы этого не понимаем. Творите для простого человека, для массы, вы призваны творить для простых людей. А я кричу и буду кричать им в лицо: я сложный человек, слышите, сложный, и не виноват, что у вас не хватило отваги и духу подняться над своей простотой, и я не собираюсь опускаться до уровня вашей духовной нищеты. Даже на Голгофе я буду шептать: умирает сложный человек, сложный… На всех Голгофах простые люди распинали сложных людей, чтобы завтра молиться на них.

(Должен прервать Ивана Кирилловича и отметить его недобросовестность в извлечениях из Сковороды, особенно в последнем. Если уж ты выбрал себе божка, хотя это и странно для человека, похваляющегося интеллектуальной свободой, зачем тогда искажаешь, извращаешь слова его на свою потребу? Разве наша общественность так глубоко уважала бы память этого философа-демократа, разве писалось бы столько о нем теперь, если бы он допускал в своем творчестве идейные ошибки, воспевая индивидуализм? Такие сомнения давно мучали меня. Наконец собрался и просмотрел двухтомник Григория Сковороды.

Не стоит говорить, что Загатный субъективно надергал цитат, которые бы оправдали его поведение в Тереховке. А вот и явная дезинформация. Вспомним недавно приведенные Иваном слова: «Смеюсь над людской глупостью…»

Рад сообщить читателям, что со стороны Ивана Кирилловича это сознательный поклеп. Таких слов у Сковороды нет и быть не может. Есть слова: «Смеюсь над людской глупостью, ее же оплакиваю». Заметили основное различие?)

Иван жадно глотал дым, словно это была его последняя затяжка перед смертью. Ходил из угла в угол, спотыкаясь о ковер, и длинная его тень тревожно металась по разлапистому трафарету стен. (Еще должен объяснить, почему в этой сцене не слышно Людмилиного голоса. Во-первых, в ее дневнике приведены только слова Ивана, и я не хотел идти против собственных убеждений. Главное же — Люда уверяла, что в тот вечер отделалась несколькими банальными, незначительными фразами, чтобы поддержать разговор. Загатный говорил за двоих…)

— Дальтоник не различает цветов, весь мир видится ему серым, так и человек посредственный никогда не заметит и не оценит настоящую духовность, интеллект. Только официальное признание, внешний успех убеждает толпу: перед ней нечто высшее ее разумения, и перед этим высшим, непонятным, надо склониться. Тогда толпа подбросит вверх шляпы и завопит: «Слава гению!» Плевать мне на их преклонение, я только хочу доказать, вбить в их дубовые башки, что я иной, не такой, как они, и имею право ходить по тереховскому Крещатику, держа руки за спиной…

А знаете, чего он про эти руки вспомнил? Где-то через неделю по приезде в Тереховку Загатный шествовал на работу, заложив руки за спину и задумчиво наклонив голову. Догоняет его заведующий сберегательной кассой, который пописывал в нашу газету о вкладах трудящихся и частенько бывал в редакции. Запанибрата хлопает Ивана по плечу. И между ними происходит такой диалог:

— Как хозяин улицы ходишь — руки за спину.

— А вы убеждены, что я не хозяин улицы?

— Ну и юморист! Ты ведь пока не председатель райисполкома…

Придя в редакцию, Иван Кириллович долго плевался и с тех пор на работу ходил только так, заложив руки за спину.

— Пока я не жил в этом болоте, у меня была уйма желаний и мало конкретики. Тереховские мещане помогли мне найти себя. Только творчество спасет меня от их цепких рук. Я пожертвовал молодостью, чтоб подняться духом над выстроенной по ранжиру толпой. Видите, в тридцать лет я почти седой. Я жертвую жизнью, чтобы доказать им, что стою большего, чем они думают. Искусство требует жертв — в этих банальных словах великая, хотя и грустная, истина…