Амос Оз - Фима. Третье состояние

С таким выводом Фима и миновал последний фонарь в самом конце переулка, который был также и концом жилого микрорайона, и концом Иерусалима.

От этого места и далее простирался пустырь – грязь да камни. Фима хотел было продолжить путь – по прямой, в самую глубь темени, пересечь вади, русло речушки, полноводной только в сезон дождей, подняться по склону горы, зайти настолько далеко, насколько позволят ему силы, выполняя возложенную на него миссию – ночной страж Иерусалима. Но из тьмы донесся лай собак, затем два одиночных выстрела, разделенных интервалом тишины. После второго выстрела задул западный ветер, принеся странные шорохи и запах влажной земли. А сзади, в переулке, раздались неясные постукивания, будто шел там слепой человек, нащупывая путь тростью. Мелкий дождик постепенно заполнял воздух. Весь дрожа, Фима повернул домой. Там, словно приговорив себя к каторжным работам, перемыл он всю посуду, включая и липкую от жира сковородку, тщательно протер кухонную стойку, спустил воду в унитазе. Только мусорное ведро не вынес, потому что было уже без четверти два и напал на него безотчетный страх, проложивший дорогу к нему в ночном мраке. Да ведь и на завтра надо было хоть что-то оставить.

Во сне он видел мать.

Серый, заброшенный сад, занимавший несколько невысоких холмов. Лужайки, высохшие от жажды, поросшие колючками. Иссохшие деревья и следы былых грядок. У подножия склона стояла сломанная скамейка. У этой скамейки он увидел свою мать. Смерть обратила ее в ученицу из религиозного интерната. Со спины она казалась совсем молоденькой, девочка-подросток из ортодоксально-религиозных кругов, в скромном, доходящем до щиколоток платье с длинными рукавами. Она шла вдоль ржавой трубы, по которой подавалась вода для полива. Через равные промежутки времени она наклонялась и открывала краны, подававшие воду дождевальным устройствам. Но дождевальные устройства не начинали вращаться, разбрызгивая воду, а испускали тонкую струйку буроватой жижи. Фима шел следом и закрывал каждый кран, который она открыла. Он видел только ее спину. Смерть сделала ее легкой и красивой, придала движениям изящество, но и некоторую детскую нескладность тоже. Это сочетание гибкости и неуклюжести можно видеть у маленьких котят. Он звал ее, окликал и полным русским именем Елизавета, и уменьшительно-ласковым Лиза, и ивритским именем Элишева. Понапрасну. Мать не обернулась, никак не ответила. И тогда он побежал. Через каждые семь-восемь шагов он останавливался, наклонялся и закрывал кран. Краны были мягкие и влажные, покрытое слизью, на ощупь будто медузы. И вытекала из них не вода, а вязкая, склеивающая пальцы жижа, подобная густой наваристой ухе. И хотя он бежал – трусцой, как бегают дети с избыточным весом, – хотя уже тяжело дышал, хотя звал ее, будя в сером пространстве печальное эхо, сдобренное иногда резким, высоким звуком, словно где-то лопнула струна, но так и не мог сократить расстояние до нее. И захлестнули его отчаяние и страх, что труба эта ржавая никогда не закончится. Но вот впереди показался лес, и мать остановилась. Обернулась. Прекрасное лицо – лицо убитого ангела, на лбу играют отблески лунного сияния. По ввалившимся щекам разлита скелетная бледность, зубы поблескивают в темноте, а вот губ нет. Белая коса – волокна сухой соломы. Черные солнечные очки, как у слепого, закрывают глаза. Там и тут из платья воспитанницы религиозного интерната торчат кончики проволоки, вокруг – засохшая кровь. На бедрах. На животе. На горле. Мумифицированный еж. Грустно кивнув, обратилась она к Фиме: “Смотри, что они с тобой сделали, дурачок”. И подняла сухую руку, чтобы снять черные очки. Охваченный ужасом, Фима отвернул голову. И проснулся.

Записав сон в книгу, Фима вылез из постели, встал у окна и увидел ясное, сверкающее утро, на голой ветке сжался в пружину кот, забравшийся столь высоко, чтобы подслушать птичью болтовню. “Только не упади, дружище”, – подумал Фима с симпатией. Даже холмы Вифлеема казались близкими – руку протяни. Соседние дома и дворы стояли залитые светом, прозрачным и холодным. Балконы, заборы, автомобили – все блистало, промытое дождем, лившим всю ночь. И хотя Фима спал не более пяти часов, чувствовал он себя бодрым, полным энергии. Он сделал зарядку перед зеркалом, мысленно споря с надменной дикторшей семичасовых новостей, без тени сомнения поведавшей о злокозненности намерений Сирии и даже нашедшей якобы простой путь разрушения всех сирийских злоумышлений. Скорее снисходительно, чем сердито Фима возразил ей: – Умом вы не блещете, госпожа моя. – И посчитал нужным добавить: – Но поглядите, какая красота на улице. Словно сами небеса поют. Не хотите ли немного прогуляться со мной? Пройдемся по улицам, побродим в роще, спустимся в долину, и по пути я объясню вам, какую именно политику следует проводить в отношении Сирии, где у нее болевые точки, а где – наша слепота.