Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Правда, были и другие люди. Как-то, дожидаясь дизеля, у крошечной станции толпился народ, с опаской поглядывая на зло рычащее небо. Дохнул холодный ветер, сверху хлынули потоки воды. Все опрометью бросились под спасительную крышу. В крохотном билетном зале столкнулись изрядно промокшие братья.

— Вот, нехристи, вы мне попались! — торжествующе вскрикнула баба Агриппина, хватая их крепкими костлявыми руками. — Что на батькиных и маткиных костях танцы устроили, род наш, кровь нашу позорите перед Богом и людьми, не помиритесь — прокляну! Как тетка говорю!

Народ расступился и слушал. В разговор влез какой-то подвыпивший дед:

— Правильно, Агриппа, так их, негодных! Не то что родню — всю деревню позорят! — и, обращаясь к народу, театрально упершись правой рукой в бок, продолжил — На прошлой неделе был с кумом в судеднем районе, так в забегайловке мужики узнали, что мы с Грохович, и говорят: «Энто не те ли Гроховичи, где браты за батькову землю судятся?» Во позор!

— Всем позор! — подхватила Агрипина. — Ты ж, Никифор, старший, вспомни, как этого сопливого тянул з болота. Сидел у меня, слезы лил, братку жалко было. Может, лучше б вы в том болоте детьми и сгинули, хоть покойников бы не позорили.

Загудел поезд. Дождь по-прежнему лил как из ведра, люди бросились к выходу. Власий оттолкнул старуху и подался вместе со всеми. Никифор, пристыженный, остался стоять рядом с теткой. Поезд давно ушел, дождь кончился, они вышли на перрон, а он, повинно склонив голову, все слушал тетку. Наконец Агриппина, перекрестила его, махнула рукой и пошла по узкой тропинке вдоль железнодорожного полотна. Ее старческая беспомощная фигура еще долго маячила светлым пятном на фоне вечереющего неба.

В тот вечер Никифор напился. Не по-людски — в одиночку, без закуски. Он сидел на крыльце отцовского дома и пил противную, теплую водку с тошнотворным запахом денатурата. Косматая тоска, как голодная сука, крутилась рядом с его нетрезвой, изболевшейся душой. Он с первого суда чувствовал безысходность, внутренне страшился накликанной им с братом беды. Десятки раз порывался помириться, но гордость, упрямство, боязнь показаться побежденным не давали ему этого сделать. Стоило лишь на минуту представить самодовольное лицо Власия, как все внутри закипало, злость безжалостно, словно волк ягнят, резала любые помыслы о примирении. Чем больше пил Никифор, тем лютее становилась тоска, тем сильнее клокотало в груди, а когда трезвел — пугался ненависти, которая готова была хлынуть через край и утопить в себе весь мир. Кто-то страшный и сильный железными клещами раздирал крещеную душу атеиста.

Господи, как часто, поддавшись минутной слабости и зависти, мы становимся их заложниками, и уже никакие силы не могут вырвать нас из этих тисков, разве что покаяние или смерть. Пугающее слово «покаяние» замешано на страшном имени Каина, но, лишь победив в себе братоубийцу, мы можем выбраться из мерзких сетей зависти, злости и тоски.

Процесс продолжался.

Зимой умер старший брат. Поболел, выздоровел, пришел из больницы домой и тихо, без мучений, скончался.

Младший пережил брата всего на полгода.

Ныне за тощий клок обесплодевшей супеси и покосившуюся избу судятся их дети.

Не знающая межи земля приняла в себя грешные тела братьев, как принимала прах живших до них, как примет и наши кости. Может быть, главное предназначение Земли — хранить наши тела до Страшного суда.

На московском подворье одного из северных монастырей шли суетные сборы, хотя до вечернего поезда еще оставался по-столичному непредсказуемый день.

Нынче не принято так собираться: обстоятельно, с баулами, чемоданами, коробками, своим провиантом, гостинцами, большими термосами с чаем и отварами, с переспросами и препирательствами. Наверное, так когда-то сбирались в небогатых барских усадьбах на зиму в город. Увы, в мирской жизни это безвозвратно утеряно и позабыто, а у духовенства схоронилось, сбереглось. Может, оттого, что никогда оно от веры не отказывалось, не блудило, не шарахалось из стороны в сторону, а вот уже тысячу лет живет на Руси своим укладом.

Хлопали двери, торопливо сновали Послушники и монахи, кто-то постоянно что-то уносил, приносил обратно. Все пытались давать друг другу советы.

У келейника Ивана голова шла кругом. «Какие-то они здесь все заполошные, носятся битый час, а толку кот наплакал».

— Куда же ты коробку поволок? — не выдержав, взмолился Иван.