Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

— Так, брате, в трапезную…

— В какую трапезную? В ней книги.

— Мне брат келарь велел принести из покоев игумена коробку с красной полосой…

— Ну и где здесь красная полоса? — пытаясь вырвать злосчастную коробку из цепких рук трудника, повысил голос Иван.

— Так вот же…

— Ты что, карандашей в школе не видел? Это оранжевая полоса…

Зазвонил телефон. Келейник взял трубку.

— Послушник Иван, благословите, — представился он, как того требовал монастырский устав. — Да не забуду… Уже положил… Брат, я тебя очень прошу, не присылай ты больше ко мне дальтоников. — Он обернулся. Ни трудника, ни коробки в покоях уже не было.

Игумен Пансофий, усталый и опустошенный недавно закончившейся службой, сидел в неудобном низком кресле, уткнувшись лбом в ладони и, как со стороны могло показаться, дремал. Расстегнутые рукава подрясника обнажали крепкие опершиеся о стол руки. Длинные, каштановые, уже седеющие волосы были собраны в пучок и стянуты на затылке простой черной резинкой, густая широкая борода с белесыми ручейками рассыпалась широким веером по груди. На столе лежали очки в тонкой золотистой оправе, старенькая авторучка и листы бумаги с недописанным письмом.

«Досточтимый брат мой Алипий, вот и подходит к завершению очередная моя поездка в столицу. Суета и ужасная спешка вымотали и душу, и тело, кабы не короткие встречи с тобой, да еще с полудесятком близких сердцу людей, уж и не знаю, дотерпел бы ли я эти полмесяца.

Мы виделись трижды, а, за исключением первого раза, толком и не поговорили. Даже похвалить тебя было некогда, и вот, пользуясь случаем, спешу восполнить сей пробел, надеюсь, памятуя наши семинарские споры и мои тогдашние убеждения о тесном соседстве похвалы и прелести, ты оценишь эти слова. Молодец! И еще раз молодец! Представляю, какими трудами все это достается, но книги, что вы печатаете, так необходимы сегодня, особенно в глубинке.

Вы здесь, в столице, не представляете себе, с какой скоростью болото, оставленное в душах людей большевиками, заполняется зловонием сект, ересей и прочей духовной мутью. В иных селах (представь себе — селах!) не осталось православных семей. Кого только нет, и все рядятся под истинное христианство. Один паломник, серьезный дядечка из начальствующих, даст Бог, познакомлю, рассказал, что в Красноярском крае бывший сотрудник вытрезвителя, прости Господи, мент, объявил себя новым воплощением бога. Мать свою назвал богородицей, поселился на горе в лесу, разрешил своим адептам свободную любовь и безбедно дурит головы сотням людей. И главное, идут к нему наивные, несут добро, что за жизнь скопили. Судя по всему, чистой воды хлыстовство с примесью эзотерики, а люди приманиваются.

Так что твои книги, особенно нетолстые, написанные доступным языком брошюрки, ох как нынче нужны! Одна беда — мало их.

Мы на монастырском совете приняли решение завести свою типографию (есть с Божьей помощью на это определенные виды), так надеюсь, что это начинание ты, как опытный книгарь, поддержишь.

Долго думал о твоей вдохновенной речи по поводу непринятия ИНН, вопрос действительно серьезный. Наши монастырские простецы и старствующие уже давно озаботились этой проблемой, я же, каюсь, топтался в нерешительности, однако ты убедил…»

Письмо оставалось недописанным. Кто знает, о чем думалось этому далеко не старому, не по годам умудренному опытом и трудами, рано поседевшему человеку.

А давно ли мы с тобой, уважаемый читатель, писали письма близким и друзьям? Давно ли поверяли бумаге сокровенные мысли и суждения, помним ли вкус почтового клея на конверте и трепет сердца, с которым получаешь долгожданный ответ? Увы, забираясь все глубже в дебри механики и электроники, мы незаметно становимся их придатком. Изобретя телефон, человек постепенно стал его рабом. А раб всегда беднее хозяина. Как ни странно, знакомый голос в телефонной трубке не вызывает в голове зрительных образов, пока вы сами не заставите их появиться. Книга или письмо без образов вообще не читаются, перед внутренним взором всегда крутится лучшее в мире кино, поставленное самыми гениальными режиссерами — нашим воображением и памятью.

Иван всегда поражался вместимости железнодорожного купе. Казалось, в этот крохотный закуток в жизни не затолкаешь такого количества поклажи, но каждый раз обходилось. Справившись и теперь, он, расстегнув ворот подрясника, вытирая пот казенным полотенцем, стоял у опущенного окна и разговаривал с помогавшими ему подворскими.