Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

— Ой, бабоньки, совсем ослабла, — переваливаясь, как гусыня, причитала Автотья, — кабы не закопали Никодимку-то, пока мы доковыляем…

— Не закопают, Никифор сказал, всех дождутся и дадут попрощаться, — успокоила подружек Фекла, высокая подвижная старуха, когда-то слывшая первой красавицей в округе.

— Хата пустой останется, сыны-то все в городе, а дочка далеко, аж гдей-то в Татарщине, — продолжила Авдотья.

— Да чего ей пустовать, хате-то, Никифор говорил, выпишется из города и будет жить в батькиной избе, — торжественно объявила Ганна.

— Ой, Ганя, ты всегда все знаешь! Во ужо самая умная…

— Бабы, побойтесь Бога, вы ж на похоронах, — приструнила их Фекла.

Старушки сникли, примолкли, ушли в свои воспоминания, где все еще были живы, здоровы и молоды. И кто знает, может эти тихие воспоминания и неброские цветы в иссохших от работы руках были сейчас особенно дороги обретавшейся где-то поблизости душе покойника.

Поминки прошли не хуже, чем у людей, народу было много и, главное, разошлись без песен, что в наших языческих краях бывает крайне редко.

Как и полагается, к Радунице, братья сладили на могилке родителей новую ограду и кресты. Возвращаясь с кладбища, они крепко поругались, по-родственному, без всякой причины и особой злости. Набрехавшись при людях, разошлись добавлять. Жены, по привычке откостерив каждая своего в неуверенно покачивающуюся спину, пошли к Никодимовой хате. Прибрались и, сговорившись не искать своих алконавтов, стали собираться, чтобы успеть к пригородному поезду. К дизелю Никифор принес перемазанного грязью Власия на себе.

Так они и жили. В городе почти не встречались, в молодости на дни рождения еще приглашали друг друга, а потом и это забылось. Пожалуй, единственным, что пока объединяло братьев, был родительский клин земли и старый, довоенной постройки дом. Пятистенок стоял на добротном каменном фундаменте, обшитый доской, всегда выкрашенный и обихоженный. Никифор после выхода на пенсию и вправду поселился в деревне, в городе бывая лишь наездами. Когда же наступала огородная пора и поясница разламывалась от ноющей усталости, а для работы не хватало рук, он вместе с женой переселялся в отцовский дом и правил хозяйством.

После девяносто первого года жизнь для миллионов людей поменяла свои полюса, огородничество из ностальгического ковыряния на грядках превратилось в вопрос жизни и смерти. Земельная проблема во всей своей неприглядной худобе в очередной раз изогнулась над общипанной Россией недобро шипящей змеей. Сколько крови и пота было пролито в веках, сколько бед и гремящих литаврами викторий принесли людям межевые споры и войны! И вот, лишенная своего хозяина, отданная почти на столетие в рабское пользование городской голытьбе, кое-как ухоженная, земля была брошена и теперь поросла бурьяном, словно кладбище вымершей деревни. Недоброй чернотой заблестели глаза соседей, вспомнились старые тяжбы, беда, усугубленная нищетой, загуляла окрест. Не миновала она и Никодимова двора.

Власию показалось, что братовы грядки родят лучше, он решил делить отцовское наследство, и пошла писать губерния. Заскрипело ржавое колесо судебных разбирательств.

Районный суд размещался в неприглядного вида бараке, лет пятнадцать не видевшем ремонта. Длинные коридоры с провалившимися полами, обшарпанными стенами и рядами раздолбанных фанерных кресел, вызывали злые раздумья над судьбами человеков, приводимых в этот вертеп для торжества справедливости. Судья, бесцветная тетка с недовольным лицом, от которой пахло кошками, поминутно сморкаясь, вела заседание. Надежда братьев, как и любого впервые участвующего в судебном процессе, на то, что суд будет скорым и справедливым, рассеялась сразу, но тогда они еще не догадывались, что процесс — штука коварная, затягивающая, как азартная игра, и, пока не высосет, словно паук муху, ни за что не отпустит.

К концу первого года были собраны все документы. Братья, похудевшие, бледные, с лихорадочно блестящими от возбуждения глазами, ожидали близкой победы, каждый своей.

Власий, не дождавшись решения суда, самовольно разгородил землю.

Никифор, потрясая толстым томом комментария к уголовному кодексу, с радостью опытного юриста бросился писать протест на учиненное самоуправство.

Тень отчуждения легла на весь род Никодима. Ближняя и дальняя родня разделилась на два враждующих лагеря. Каждый спешил, отталкивая других, побыстрее подбросить в этот дьявольский костер ненависти охапку новых слухов, сплетен, домыслов.