Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

Потом она кормила его на кухне. Он быстро и жадно уничтожал еду, а она смотрела и улыбалась. Как тогда, в ночь знакомства.

— Егорка хулиганить стал, удержу нет. Вчера Савосиным на первом этаже стекла из рогатки побил. Ругаться приходили. Джинсики польские порвал. Подрался с кем-то. Я с такими трудами эти джинсики доставала… Ты бы поговорил с ним, Роба… как отец.

Тут он поднял голову, перестал жевать, в глазах — недоумение:

— Какой я ему отец?

— А кто же?

— Ну-у… не знаю… — промычал Голдаев. — Полегче чего-нибудь спроси.

— А он тебя за отца считает. Сама слышала, как он ребятам говорил: «Мой папа шофер-перегонщик!» С такой гордостью говорил.

— Он говорил — ладно, ребенок еще, а почему ты это говоришь?

— Разве плохо — быть отцом?

— Да ведь он не мой. — Голдаев начал раздражаться.

— А ты хотел, чтобы у тебя был свой? — с улыбкой спросила Вера.

— Чтоб детей заводить, сперва жениться надо, — жестко ответил он. — Извини, но у меня тут правила старые… деревенские…

Глаза ее потухли, руки заметались по столу: чашка, ложка, сахарница. Она боялась взглянуть на него:

— А-а… мы с тобой кто? — наконец спросила она. — Просто любовники, да?

Он посмотрел на нее, все понял, и досада отразилась на его лице.

— Ну вот, пошло-поехало. Как я ненавижу эти разговоры, если б ты знала! Живем и живем, чего еще надо?

— Прости, Роба, больше не буду, — сухо, чужим голосом ответила она и ушла с кухни.

Голдаев отодвинул тарелку, уставился в окно. Через минуту вошла Вера, проговорила тем же чужим голосом:

— Иди ложись, я постелила.

— А ты? — не поворачивая головы, спросил он.

— Мне на работу скоро. И Егорку в детский сад вести надо.

Он долго курил, смотрел в окно. Сказал, наконец:

— Я, пожалуй, на автобазе в общаге высплюсь…

— Как хочешь. — Она опять ушла в комнату.

Голдаев уходить медлил. Он слышал, как Вера в комнате будила Егорку, одевала его, о чем-то с ним разговаривала. Вдруг послышалось нарочито громкое:

— Не капризничай, я на работу из-за тебя опоздаю! Какой папа? Нету у тебя никакого папы! И дядя Роба тебе не папа! Просто дядя — и все!

Голдаев поднялся, сунул в карман папиросы и пошел из дома…

…Венька Черепанов в кузове КрАЗа жег остатки солярки. Бросал в костер промасленное тряпье, ветошь. Рыжие хвосты пламени метались под ветром. Вновь над ним прострекотал вертолет. Прошел высоко в мутном небе и пропал.

— Эге-ге-ей! — г кричал Венька, приплясывая и размахивая руками.

Он совсем заколел, от холода трясло и колотил сухой кашель. Солярки в канистре оставалось совсем на донышке…

…В диспетчерской на Воропаевской ГЭС беспрестанно работала рация. В наушниках слышался голос пилота вертолета:

— Четыре раза прошел весь указанный участок трассы. Машины нигде не видно. Какие будут указания? Прием.

— Ищите! — хмуро отвечал диспетчер. — Ищите, пока не сожжете все горючее. Попробуйте пройти по сторонам. В направлении Корсукара.

— Вас понял. Пройти в направлении Корсукара. Очень плохая видимость. Буду искать…

…А перекрытие реки продолжалось. Самосвалы шли и шли, один за другим сбрасывая в стылую воду тяжеленные бетонные кубы. Горловина реки медленно сужалась, и вода в этом месте бурлила с особенной силой. Толпы строителей на обоих берегах реки терпеливо следили за борьбой. Замерли в небе стрелы башенных кранов…

…Голдаев продолжал идти с упорством обреченного. Кончилась во фляге водка, и он выбросил флягу. Шаг, еще шаг. Когда нога проваливалась, казалось, отрывались внутренности. Мышцы лица одеревенели, брови и ресницы были белыми от инея.

— Вера… Вера… неужели не дойду? — хрипло бормотал он.

— Ну, и черт со мной… на хрена она нужна, такая жизнь?

Черно-синяя полоса леса, видневшаяся на горизонте, казалось, стала ближе. Плохо слушались ноги, холод был теперь внутри него. Вот он провалился и упал плашмя, лицом в снег, и уже не было сил подняться. Голдаев подтянул колени к животу и закрыл глаза. Сладкая истома разлилась по всему телу. Мир качнулся и поплыл, засверкала снежная равнина, солнце сделалось яркое и горячее.

— Ах, Вера, Вера… Не могу… силенок не хватило…

Он силился вызвать в памяти ее лицо и не мог. Черты расплывались в белесом тумане, оставалась только улыбка, страдающая, жалеющая…

…И вместо Веры вдруг предстало перед глазами полузабытое лицо матери, ее скорбные глаза. Вспомнилось, как он уезжал из дома.

— Для того я тебя, охломона, ростила? — говорила мать. — Шоб ты мать родную бросал да бежал, глаза вылупив?!