Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Город дворцов! Улица Росалес! Бессмертная весна! — Родриго хохотнул.

Он подумал, что нужны времена года, когда природа меняет кожу, чтобы распознавать себя самого и других. Не отрывая глаз от дождя, который еще в воздухе превращался в брызги нечистот, он попытался мысленно воссоздать знойное лето, вызревание сладких плодов, отягощенные золотом ветви у речушки, в которой плещутся нагие тела… зримую, окрашенную в сепию и багрец осень, время жатв и празднеств в ознаменование выполненной работы… зиму, расстилающую белый покров, под которым земля восстанавливает силы и вынашивает семена… весну: возрождение, а не монотонное, без вех и передышек, продолжение самой себя.

— Мы теряем счет времени, Икска. Здесь все дни одинаковы. Пыль или дождь, все то же солнце, и больше ничего. Что может воскреснуть в этом неизменном мире?

Воскреснуть. Сьенфуэгос снова, как в семь вечера, когда он стоял посреди Сокало, почувствовал бремя ночи, запершей солнце на замки темноты. Его взгляд остановился на прыгающей крышке закипевшего чайника.

— Я не могу тебе помочь. У тебя своя судьба. Твоя жизнь предначертана. Что я могу сделать? Сказать тебе, что я думаю? Что для меня составляет смысл жизни?

— Почему бы нет? — Родриго положил в чашки по пакетику чая и налил кипяток.

— Потому что ты не поймешь. Твоя жизнь, та жизнь, о которой ты рассказывал мне несколько дней назад, когда мы шли по Пасео-де-ла-Реформа…

— Не имеет никакого отношения к тому, что ты думаешь?

— Никакого или самое прямое. Не знаю. — Лицо, как дождь, лицо без выражения и без следов прошлого. — Мир не дан нам раз навсегда, — добавил Сьенфуэгос, закованный в свой мокрый плащ. — Мы должны пересоздать его. И держать его в порядке. Мир слеп и неразумен. Предоставленный своим собственным силам, он сморщился бы, как оторванное от ствола червивое яблоко. Да, ствол дал ему соки и жизнь. Но тот, кто сорвал яблоко, должен сохранить его или умереть.

Родриго сел на кровать:

— Знаешь, так я думал, когда… когда решил уйти от матери и начать самостоятельную жизнь. В тот день, когда я вышел из дома на улице Чопо, ничего не сказав, даже не попрощавшись… я как раз и почувствовал, что отсекаю себя от ствола, что отныне я сам себе ствол. Но потом я подумал… что этот уход вызван не столько моим собственным решением, сколько отношением матери ко мне, ты понимаешь? Поэтому я и спрашиваю: кто побудил нас сорвать твое яблоко? Не исходило ли скрытое приглашение сорвать его от самого ствола, от этой творческой силы? Как же может самоустраниться творец? Разве он не должен сам уберечь свое творение? Почему он дает яблоку гнить?

Икска, мигая от дыма сигареты, щипавшего ему глаза, подумал об отце Родриго, о Гервасио Поле. Ведь это он своей жертвой, своей волей — волей к свободе, героизму, славе? — создал мир, определил судьбу двух существ.

— Да, возможно, творец испытывает стыд и раскаяние, — сказал он ровным голосом, контрастировавшим с нервным возбуждением, которое звучало в тоне Родриго. — И в первую очередь, что могло его привести к самомалейшему акту творения? Но, быть может, какой бы стыд, какое бы раскаяние ни испытывал творец, этого недостаточно для того, чтобы уничтожить созданное. Божье творение несет печать божественности даже в гниении. Сам бог не мог бы вернуть в небытие то, что он сотворил: творение бога вечно.

Снова то же смутное воспоминание, то же безотчетное чувство, неистово рвущееся наружу: неприкаянный призрак с беззвучным стоном, отзывающимся в каждой капельке крови Родриго, искал тела, в которое он мог бы воплотиться, уст, которыми он мог бы заговорить.

— Но ведь он мог предвидеть, что это творение будет порочным, разве не так? Как он мог заведомо породить зло? Где место для зла в замыслах творца?

— Да, Родриго, где место для зла? Послушай… Когда-то мне рассказывали об одном здешнем священнике, уж не помню, из какого квартала, о котором шла худая слава. Сначала о нем судачили женщины, но потом начались толки и среди мужчин. Как священник, исповедник, проповедник он вел себя образцово и вызывал восхищение у этих людей, но в житейской обстановке, вне храма это был совсем другой человек. По воскресеньям, после службы он прогуливался по площади в рубашке с открытым воротом и затрапезном сером костюме, куря и бросая на прохожих циничные взгляды; заходил в бары, ввязывался в споры, отпускал крепкие словечки. Но в храме он преображался: его сосредоточенность, благочестие, несомненная искренность при отправлении службы, — которая благодаря ему превращалась из общепринятой формальности в религиозный акт, вызывающий живой отклик в душе и оставляющий в ней глубокий след, — проникновенность его проповедей и утешение, которое они приносили, целомудренность и достоинство, с которыми он исповедовал кающихся, завоевывали ему любовь и уважение прихожан. Разумеется, все это стало известно в епархии, и священнику сделали выговор за его легкомысленное и скандальное поведение вне исполнения строго ограниченных церковных обязанностей. Ему пришлось обуздать свои мирские вожделения. Но по мере того, как он этого достигал, он становился другим и в своей внутренней, религиозной жизни. Циничные замечания, которые он отпускал на улице, обратились в произносимые с кафедры циничные апофтегмы, прикрытые теологическим одеянием. Говорят, одну девушку, которая ему исповедовалась, он довел до самоубийства. Зато вне храма его поведение стало безупречным: он всегда носил сутану, медленно шествовал по малолюдным улицам квартала, сложив руки на животе с видом праведника, вкушающего душевное блаженство, занимался множеством богоугодных дел. Наконец, однажды в воскресенье его застали, когда он, бросившись на алтарь, выкрикивал кощунства и плевал на потир. Его отправили в сумасшедший дом.