Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Обладает ли он еще тем, чем когда-то обладал, не подозревая об этом? Тем, что он никому не отдавал? Или, может быть, как раз потому, что он держал под спудом это достояние, эти душевные способности, они у него атрофировались, навсегда исчезли? Да, он уже написал все, что мог сказать в свое оправдание: он хотел казаться тем, чем не был, для того, чтобы потом поразить мир, раскрыв свое подлинное существо. Скорее можно извинить простую трусость, чем это интеллектуальное лицедейство. Сначала Норма. Потом Росенда, его мать. Сколько раз за эти годы он подходил к двери дома на тихой улочке в Микскоане, заранее зная, что никогда не переступит его порога, что только обманывает самого себя, когда думает, что его свободная воля продиктует ему, как поступить — войти, навестить мать или не делать этого: ведь он знал, что не войдет, еще до того, как направился сюда! «Я слишком горд для этого, — говорил он себе, подходя к двери, — пусть сначала она поищет меня». Так незаметно прошло одиннадцать лет: в атмосфере равнодушия и мелочности время бежит быстро, неуловимо. Но гордой была мать, а не он. Он только разыгрывал гордость. Так было, когда он отказался принять вызов Нормы, так было, когда он изменил своему призванию, потому что друзья раскритиковали его, оказался неспособен возвысить свое творчество над критикой или просто творить, невзирая на критику. Он думал, что уязвил их этим. Нет… Он проявил гордость, бросил все, чтобы доказать… что? Что доказать? — спрашивал себя Родриго. Что он доказывал себе самому или другим, когда из окна своей комнаты украдкой следил за парнями и девушками из его квартала, которые, взявшись за руки или обнимая друг друга за талии, отправлялись на вечеринку или на загородную прогулку, и с высоты своего гордого духа обливал презрением пустых, чуждых духовных потребностей людишек, какими ему хотелось их считать? Что? Родриго вышел из-под тента и быстро зашагал к улице Росалес. Беспощадно сек дождь. В вышине пространство само с собой перекликалось громами и вспышками мрачного света. Все мифы и символы, связанные с первозданным хаосом, воплощались в этом грозном небе, сосредоточившем в себе таинственную мощь. Оно вызывало ни с чем не сопряженную печаль — не беспричинную, но самодовлеющую.

Родриго поднялся по выложенной плитками лестнице на свой этаж, закурил сигарету и, подняв глаза, увидел у двери своей комнаты неясную фигуру. Это был Икска Сьенфуэгос. Его плащ и черные волосы сливались с темным фоном, и только улыбающееся лицо белело в полутьме. Родриго поднес руку ко рту, неловко взял сигарету и обжег пальцы.

— Должен же ты был когда-нибудь прийти, верно?

Родриго пососал обожженный палец и отпер дверь.

Икска вошел и сел на стул, расставив ноги. С плаща его капало на занозистый пол.

— Не порть мне паркет, — сказал Родриго и начал ходить по комнате взад и вперед: пять шагов до маленького окна с тусклыми стеклами, пять шагов до двери уборной.

— Ну и вымок же я! — воскликнул Сьенфуэгос. — Хорошо бы выпить чашечку чаю. Что с тобой?

Родриго пожал плечами. Снял пиджак и бросил его на кровать.

— Если хочешь, поставь чайник на плитку.

Сьенфуэгос внимательно посмотрел на него и подмигнул.

— Выкладывай, что с тобой, старина.

Пола остановился и опять пожал плечами.

— Надо скрывать свои чувства, верно? Ведь так нас воспитали? — Он поднес к глазам обожженный палец. Кончик припух и покраснел. — Вчера вечером умерла моя мать. Сегодня утром ее похоронила старая служанка. Я ее так и не увидел. Когда она умирала, я… я старался покорить одну красотку на коктейле у Шарлотты, старался доказать… А, черт побери! — Родриго попытался улыбнуться. — Я даже не был приглашен. Пролез, как на вечер у Бобо. Ведь если бы я хоть так не отводил душу, Икска…

Икска ничего не сказал. Выражение лица Родриго не соответствовало его словам. Словно прочтя мысль Сьенфуэгоса, Родриго повернулся к нему спиной и, взяв чайник, направился к раковине.

— Что? — громко, чтобы заглушить шум воды, лившейся из крана, сказал он: ему показалось, что Икска что-то ответил. Потом вернулся назад, поставил чайник на плитку. Сел на край кровати; встал и открыл окно. С внутреннего двора, как из колодца, поднималась гнилостная сырость; пахло мокрыми отбросами, старыми газетами, тараканами. Родриго, как загипнотизированный, смотрел на дождь, обреченно падавший во двор мутными струями. «Вот какая природа нам дана, — сказал он себе. — Случайный дождь, зараженный миазмами». Он подумал, что уже больше не сможет любить ничего, кроме тишины и природы. Что он хочет слушать только шумы, которые нежданно-непрошенно рождает природа. Мир дышал: не говорил, не думал, только благодарно дышал, впивая свежесть ручья, журчащего в ущелье, соки пастбища, мирта, земли, которую топчут неоседланные кони, запах молодого вина, источаемый корнем кипрея. Только это дыхание и стоило слушать, по ночам ловя его в крике совы и в пиликанье сверчка. Только его. Родриго обернулся к Сьенфуэгосу, и его охватило безотчетное, казалось, знакомое, но забытое чувство, такое чувство, будто лицо Сьенфуэгоса надвигается на его собственное лицо с той же неотвратимостью, с какой дождь падал в глубину придавленного темнотой двора, на разбухшие кучи мусора, на крытые листовым железом крыши, на дома из тесонтля, на мостовые города. И будто это лицо заглатывает природу, убивает ее, как ее убивали улицы, звуки радиол и автомобильных гудков.