Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Родриго несколько секунд тупо смотрел в пустую бутылку. Не хотела ли Наташа сказать ему то же самое, что Икска: выбирай, выбирай мир, к которому ты хочешь принадлежать, и не оглядывайся назад, как жена Лота. Он поднял голову:

— Значит, опять крестовый поход Гогена? Опять поиски доброго дикаря, местного колорита и первобытной чистоты, на этот раз среди тотонакских чистильщиков ботинок и стряпух с гор Пуэблы?

— Быть может, и так, мой друг. У нас, по крайней мере, всегда остается выход: возможность s’enfuir [133], искать là-bas [134], Эльдорадо вне нашего континента. А у вас? У вас нет, mon vieux [135], у вас нет своего là-bas, вы уже там, вы уже на месте. И вам на месте надо выбирать, верно? — Наташа тепло улыбнулась Родриго, выразив этой улыбкой неподдельное чувство интереса и симпатии.

— Для тебя это не так уж трудно. Отрасти себе крылья того или другого цвета. Ведь это так легко. В обоих случаях надо только поддаться тяге, hein [136]? Посмотри вокруг себя. Ты думаешь, у этих людей есть какие-нибудь моральные сомнения или хотя бы сознание, что у них нет никаких моральных сомнений? Подумай, как это легко, мой друг, подумай только…

Голос Наташи вместе с ее телом, ее руками мало-помалу отдалялся от Родриго, от маленького бара; наконец ее поглотили тени, продуманно созданные хозяйкой дома и потому более глубокие, чем те, которые сгущаются ночью в лесной глуши. Родриго до последней минуты не сводил глаз с тощей луны, а потом остался один. Шум, смех, голоса жужжали у него в ушах, как бы обгоняя его и оставляя в стороне, на отшибе, с чувством скуки и отвращения.

Икска Сьенфуэгос идет через старый рынок Хуареса на улицу Абраама Гонсалеса, где живет в своей комнатушке Либрадо Ибарра. Он проходит между опустевшими после утренней торговли прилавками, где теперь сидят продавцы, закусывая остатками вяленого мяса и зеленью, и вдыхает острый запах крови зарезанных цыплят и уачинанго, которая окрашивает цементный пол и смешивается с потоками мыльной воды, выплескиваемой из ведер под лай собак толстыми женщинами с черными бородавками и намазанными вазелином волосами, в то время как другие женщины сосредоточенно пересчитывают оставшиеся у них пучки тимьяна, майорана, лаврового листа, душицы, мексиканского чая, петрушки, мяты и ромашки перед тем как вернуться к себе в Контрерас, Мильпальту или Ксочимилько, на свой крохотный участок, с тем, чтобы в следующий базарный день опять прийти сюда со своими тощими пучками. Откуда-то доносятся звуки гитары, такие ленивые, дремотные, словно сама сиеста сонно перебирает струны. Выставленные на продажу птички в клетках, прикрытых от зноя тряпками, уже не щебечут и не машут крыльями. Сморенные сном, валятся как попало отяжелевшие тела. Скоро пять часов. На рынок нисходит глубокая тишина. Вечернее солнце бьет в глаза Сьенфуэгосу. На окрестных улицах и площадях начинают раздаваться заунывные звуки шарманки. Ребятишки окружают шарманщика и поют старинные песни на заре я с нею расстался паломница с прекрасными очами а Сьенфуэгос отыскивает нужный ему номер дома на улице Авраама Гонсалеса, входит в широкий внутренний двор с заброшенными цветочными горшками и по скрипучей лестнице поднимается на третий этаж.

— Трудно говорить о Федерико Роблесе? Чего там! Трудно говорить о себе самом или о других, когда относишься к ним с любовью или с ненавистью. А к Роблесу я ничего подобного не чувствую. Какое там! Это было бы все равно, что испытывать любовь или ненависть, скажем, к газетному заголовку или еще к чему-нибудь такому, что не имеет к тебе никакого касательства.

— Да, я, кажется, понимаю то, что вы говорите, — вставил Икска Сьенфуэгос. — Хотя я вижу, как раз вас деятельность Роблеса близко коснулась.

— Вы имеете в виду мою ногу? Чего там! Это со мной сделала машина, а не Федерико Роблес. Нет, я хочу сказать, что мне более чем достаточно моего собственного опыта, что с меня хватает того, что я повидал и пережил, а Федерико Роблес к этому мало причастен. Судите сами: я познакомился с Федерико на юридическом факультете, когда нам обоим было лет двадцать пять. Федерико тогда был секретарем одного генерала, а я стажером в адвокатской конторе, и честолюбия у меня было не меньше, если не больше, чем у Роблеса. Так что вопрос не в этом. Возможно, Федерико сделал то, чего я не сумел сделать. Возможно, я сделал то, чего Федерико не сумел сделать. По как бы то ни было, в то время нам обоим было двадцать пять лет, и мы оба были бедные студенты, и перед обоими маячил Мехико, который надо было завоевать. В президентство Обрегона было пропасть таких, как мы, молодых людей, полных честолюбия и уверенных, что их ждут большие дела. Как мы вкалывали, друг! Бывало, долгими ночами в ноябре, в декабре, когда так пахнет жареными каштанами, — знаете? — в паршивой комнатенке на улице Доктора Вертиса, где столбом стоял дым и чашки из-под кофе были переполнены пеплом, мы до обалдения корпели над гражданским правом Планиоля и государственным правом Ланса Дюре. Но чего стоят связи, которые создаются в годы учебы, в эти бессонные ночи, если потом людям уже не приходится видеться? А ведь в эту пору друг другу доверяются без оглядки, даже чересчур. Каждый на лету ловит мысли другого, знает всю его подноготную, вплоть до того, как он мочится! И это при том, что нам самим не очень-то по душе раздеваться догола, вы не находите? При том, что надо всегда сохранять дистанцию, не то сами пожалеете, что слишком разоткровенничались. Так уж мы устроены, почтеннейший, что тут поделаешь! Я знаю Федерико как облупленного, а он точно так же знает меня. Только он занимает такое положение, которое позволяет ему ездить на мне, а я — такое, что вынужден давать на себе ездить. Вы ведь понимаете, голод не тетка. Но в то время мы были на равных. Служить секретарем у генерала было очень полезно для того, чтобы набраться опыта, но пока это мало что давало. А я вел грошовые гражданские дела. Так что мы вместе ходили в китайские кафе и к девкам на улицу Второго Апреля, покупали подержанные книги на проспекте Идальго и все такое прочее. Я говорил вам, что знал даже, как он мочится? Да что там! Сколько раз мы спали с одной и той же бабой на одной и той же кровати! Что уж тут говорить, черт побери!