Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Берег сладкого сна, непрерывной чреды солнечных, лучезарных сновидений и берег горькой яви — скудного маиса, съеженных тел, иссякшей воды

— А в центре город

— Распухшая голова, вместилище денег и званий, над рахитичными членами. Здесь живут те, кому есть от чего отказываться

— Но там, на другом берегу

— К нам протягивают руки те, кто так и не выбились в люди

— Мой отец

— Гервасио Пола. Неужели ты, Родриго, и Федерико Роблес, и Норма, и все остальные умрут, не узнав, кто они были?

— Не узнав, что они нас вскормили. Мой отец

— Память… Родриго… рождается и гибнет между двумя лунами, и взгляд беспокойно ищет

— Чем пригвоздить себя к кресту: гвоздь это всегда человек, мой отец

— А страна безымянна: где найти имя, которое было бы именем вождя

— Мой отец

— Вождя, который своею жизнью искупил бы все те разделявшие нас и ускользавшие от нас мгновения, когда мы не сумели возвыситься над ничтожной распрей, над чувством зависти, над трусостью

— Переряженной в рассудительность? Мой отец

— Ты помнишь его?

— Мой отец, мой отец, мой отец

Однажды ночью, в марте 1913-го, когда в воздухе пахло пылью и полоса лунного света, как шрам, прорезала долину, в тюрьму Белен прибыл губернатор Федерального округа Энрике Сепеда. Из автомобилей, вытирая нос рукавом, закуривая крошащиеся сигареты, начищая сапоги о ляжки, вылезло тридцать вооруженных людей. Лысый Ислас крикнул караулу: «Прибыл губернатор округа!», и Сепеда подошел вразвалку к старшему офицеру и изрыгнул:

— Я губернатор округа…

Габриэль Эрнандес спал в своей камере. Обсидиановую маску его лица с маслянистыми прорезями глаз разбил пинком черный сапог.

— Давай одевайся…

Эрнандес, низкорослый, монгольского типа человек, встал и краем глаза заметил конвойных, ждавших у двери камеры.

— Во двор! — приказал помощник начальника тюрьмы.

Лиловый сумрак, серые стены Белена. Стена смертников, изрешеченная пулями, в пороховых подпалинах. Сепеда, Ислас, Каса Эгиа угощали друг друга сигаретами, перемигивались, похохатывали, а генерал Габриэль Эрнандес, окруженный конвоем, двигался к месту расстрела.

— Если бы у меня было оружие, меня б не убили.

Жирная рука Сепеды ударила Эрнандеса по лицу.

Пять стрелков выпустили в него пули под раскатистый смех губернатора. С последним выстрелом хохот смолк. Сепеда шлепнул рукой по земле: «Вот здесь пусть разведут костер…» — и прислонился к стене.

Пока огонь пожирал труп Эрнандеса, распространяя запах горелого мяса и копоть, от которой чернело лицо Сепеды, Гервасио Пола и трое других пленных бежали из Белена, спрятавшись в повозке с мусором.

Когда они ехали из Белена на свалку, Пола подумал, что так, должно быть, чувствуют себя мертвые: им хочется крикнуть могильщикам, что на самом деле они живы, что они еще не умерли, только задыхаются от смрада, окоченелости и немоты, что это пройдет и не надо забивать гроб, не надо засыпать их землей. Четверо мужчин, погребенные под отбросами и скованные страхом, были сосредоточены на одном: дышать. Лежа ничком на дне повозки, они прижимали носы к щелям между досок, втягивая свежий запах земли. У одного из беглецов тяжелое дыхание прерывалось всхлипываниями; Пола хотел бы украсть у него этот даром растрачиваемый воздух. От миазмов гнилья и экскрементов уже саднило грудь, когда повозка остановилась. Гервасио Пола толкнул локтем ближайшего товарища, и беглецы с замиранием сердца стали ждать минуты, когда откроются дверцы, ночной ветер ворвется в их тесный склеп и мусорщики начнут лопатами раскидывать отбросы.

Они были на равнине недалеко от Сан-Бартоло. Мусорщики не оказали сопротивления; оба они уже лежали на земле, привязанные к колесам повозки. Кучи отбросов и нечистот, облепленные мухами, тянулись от дороги до подножья ближайшего холма. Гервасио охватило уныние, когда он разглядел испачканные лица и мокрую одежду своих товарищей.

— За сегодняшний день нам надо добраться до первого сапатовского лагеря, — сказал один.

Пола посмотрел на его босые ступни. Потом оглядел голые до колен хилые ноги второго и израненные кандалами гноящиеся лодыжки третьего. В лунном свете их ногти блестели, как самородки. Подул ветер с гор, разметывая кучи отбросов. Пора было двигаться — путь предстоял нелегкий, скалы да заросли.

Гервасио первым зашагал к холму. За ним гуськом, словно в привычном порядке, шли остальные. Здесь, на равнине, ноги увязали в болотистой почве; там, на подъеме, их ждало кое-что похуже: исцарапает до крови колючий кустарник. У подножия сьерры Гервасио остановился. Под порывами сухого ветра скрипели деревья.