Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Ну, хватит.

— Ваш домик был освещен, оттуда доносился модный мотив… — Родриго улыбнулся, замурлыкал, а потом тихонько пропел:

— Heaven, I’m in heaven [182]. И вот, я попытался состроить критическую физиономию. — Он опять улыбнулся, будто не замечая поднятых бровей и презрительной гримасы Нормы. — Попытался, прежде чем войти, напустить на себя фатовской и развязный вид. Молодые люди, столпившись в уголке, смеялись и украдкой поглядывали на ряды одетых в розовое и голубое девиц, которые сидели на высоких кожаных стульях — помнишь? — и вытирали вспотевшие руки кружевными платочками…

— Они все такие же, — засмеялась Норма.

— Патефон играл, но никто не отваживался танцевать, а твой дядя сказал мне, что ты сейчас спустишься, что это твой день рожденья. Я продолжал со скучающим видом пить пунш. И вот появилась ты…

— Маленькая Лулу! — бросила Норма, нервным движением осушив свой бокал, и со стуком поставила его на стол.

— …зеленоглазая и светловолосая, в бежевом платье декольте.

— Да замолчи же! Неужели ты думаешь, что я все та же? Посмотри на меня и скажи, осталось во мне что-нибудь от…

— Ты улыбнулась каждому из гостей свежей, влажной улыбкой. Нас представили друг другу, и ты мне сказала, что мы уже давно должны были познакомиться, что ты много слышала обо мне и о моих стихах.

— Ах, ты, мой миленький! Какая безвкусица!

— А я не знал, что ответить. За пределом моих занятий и бесед с моими друзьями-писателями для меня все на свете было ново, а фраза, которую ты произнесла, значила… казалось, значила, что кто-то может выслушать меня…

— Не напоминай мне про это! Уж и наслушалась же я! Честное слово, забавный ты человек.

— …и сказать мне что-то приятное. Ведь это не так уж трудно. Я сказал тебе, что мои стихи немногого стоят, а ты ответила, что я еще так молод, а уже приобрел известность, не в пример всем этим мальчикам, которые скучились в углу…

— «У них нет честолюбия», да?

— Да. Потом ты пригласила меня танцевать, а я сказал, что не умею, но ты все с той же улыбкой показала мне, как я должен держать тебя, положила руку мне на затылок, прижала меня к себе и повела. Я только вдыхал запах твоих волос. Я желал сказать тебе, что с тобой я мог бы говорить обо всем на свете, что тебе я мог бы излить душу, высказать то, что я думаю, и что, если бы нам не хотелось говорить, достаточно было бы быть вместе, вот так, как в эту минуту, чтобы все было сказано.

— Тебе бы, детка, вести рубрику «Сердечная почта».

— Потом ты пригласила меня выйти в сад, в этот заглушенный пальмами садик, и подняла руки, и сказала мне, что самое важное — человек, который вам близок, что для того и стоит устраивать вечера, чтобы познакомиться с этим человеком и после этого забыть о других, помнишь? И я сказал, что тоже так думаю и что…

— Теперь расскажи мне лучше какую-нибудь пиратскую историю.

— Нет; я обнял тебя за талию, а ты склонила голову мне на плечо.

— Ты меня уморишь со смеху, детка.

— Я сказал тебе, что настает минута, и вдруг понимаешь, что главное — не идея или произведение, а человек, и ты уткнулась подбородком в мой галстук и попросила, чтобы я поскорее приходил к тебе опять и чтобы я не давал обещаний, которых не сдержу. Ты сказала мне: «Ну-ка, дай я посмотрю тебе в глаза», — и несколько раз повторила мое имя. А я только взял тебя за руки, стиснул их, прижал твою голову к моей щеке, а потом заставил тебя поднять лицо и почувствовал, как мои слова входят в твои уста, и попросил тебя, чтобы ты позволила мне быть твоим первым мужчиной. Ты только повторяла: «Люблю тебя, люблю тебя…» — и поцелуями закрывала мне рот, и…

Шум, от которого отрешился Родриго, снова нахлынул на него каскадом невнятных слов, звуков пианино, визгливого смеха.

— Замолчи! — крикнула Норма. — У тебя даже не хватает остроумия рассказать об этом как надо. Ты бог знает до чего раздул жалкую возню распалившихся подростков…

— Я говорю то, что чувствую, вот и все.

Норма накинула палантин на свои бронзовые от загара плечи.

— Ничего ты не чувствовал; ты выдумал, что чувствовал это, как выдумал все — что ты великий писатель, что спасешь мир и уж не знаю, что еще.

Родриго хотелось бы посмотреть на себя в зеркало.

— А ты?

— Я на это не клюнула, дурак, — сказала Норма, приблизив лицо к лицу Родригеса, с той же необъяснимой жестокостью, какую она выказала в разговоре с Пимпинелой.

— Я знала, что ты только и умеешь слюни пускать. А теперь я знаю это лучше, чем когда бы то ни было: ты, бедняжка, хочешь только чувствовать себя добреньким, не способным и мухи обидеть.