Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— А кроме того, я знаю, милочка, как ты ловчишь, чтобы вернуть свои асьенды. Если ты думаешь, что добьешься этого, заискивая перед Роберто Регулесом и покрывая Сильвию, то ты ошибаешься, моя красавица. Недаром Федерико делал революцию, он на страже ее завоеваний. Я просто предупреждаю тебя. Лучше забудь про это, деточка, не то Федерико такое поднимет в газетах, что тебе не поздоровится.

И Пимпинела не могла сказать то, что хотела, потому что Норма, худая и загорелая, развалившаяся на диване в свободном халате, не давала ей принять саркастический и пренебрежительный тон, чтобы разрушить установившиеся между ними отношения, но сохранить при этом позицию превосходства: Пимпинела не могла понять, почему Норма вдруг так переменилась к ней. Отношения между ними всегда строились на вполне определенной и ясной основе, на основе взаимной выгоды, а тут все было беспричинно, необъяснимо, как и последующие слова Нормы:

— Послушай, детка, я вовсе не из аристократической семьи; мой отец был мелкий торговец с Севера, а мать из простых — ты как-то раз, давно, видела ее на вокзале — помнишь? — и подумала, что это моя служанка. Мой брат всю жизнь дробил камень, а теперь батрачит, что ты на это скажешь? Но несмотря на все твои титулы и всех твоих предков колониальных времен, я значу побольше, чем ты, моя красотка, потому что я наверху, а ты внизу, — понимаешь? И эта напыженная старуха, твоя тетка, хоть у нее и голубая кровь, всего лишь служанка, такая же служанка, как ты или Роза, моя горничная.

И эта несложная правда показалась Пимпинеле большей ложью, чем ложная версия происхождения Нормы — украденные асьенды, знатная семья, пришедшая в упадок. Пимпинела почувствовала, что уже никогда не сможет сказать тете Лоренсе: «Норма претенциозная мещанка, а ее супруг мужлан, бог знает, из какого медвежьего угла», потому что это была правда, признанная правда со всеми ее последствиями для Пимпинелы и ее близких: от этой мещанки зависел их хлеб насущный.

Норма снова заговорила с непонятной для Пимпинелы яростью:

— Ты, наверно, не знала, что родители моего мужа были пеонами в асьенде твоего дяди? Так вот, знай. А теперь ты и твои родственнички слуги Федерико. Так-то, моя красавица! В буквальном смысле слуги, без шуток, деточка, потому что этот кретин, твой племянничек, сегодня же вылетит со службы, а тебе вернут твои земли, когда рак свистнет, понятно?

И Пимпинела, принявшая было гордую осанку, почувствовала, что вертящиеся у нее в голове предписания достоинства, впитанные с молоком матери, предписания, которые всегда были и претендовали быть и впредь паролем и отзывом Овандо, уже не имеют никакого конкретного применения, что они никчемны, что они отжили свой век. Пимпинела сникла и сказала:

— Мы ведь так нуждаемся, Нормита; тетя Лоренса очень стара, ты же знаешь, а Хоакинито никогда не работал, на что же им жить? Тысяча песо для них много значит. Подумай, ведь у них было все на свете; представь себе, если бы ты с сегодня на завтра…

И хохот Нормы, раскатистый, неудержимый, полный осознанного и смакуемого торжества, все еще звучал в ушах Пимпинелы, проснувшейся у себя в квартире на улице Берлин, в квартале Хуареса.

«Чем ты теперь занимаешься, дорогой?»

Норма назначила ему на этот час свидание в «Никте-А». Она сделала это через служанку, и вначале Родриго решил не ходить, оставить ее в дураках, и за час до свиданья сел писать свой второй сценарий — «Разбитая страсть» была уже на подходе, шла последняя неделя съемок, — с наслаждением представляя себе, как Норма будет его ждать и не дождется, но когда стрелки часов показали семь, почувствовал острую потребность и надежду увидеть ее, и это чувство не оставляло его, пока он не вошел в бар и не различил в полутьме блистательную Норму, всем своим видом выражавшую требование пасть к ее ногам и неизменную снисходительность: «Чем ты теперь занимаешься, дорогой?» И он вместо того, чтобы ответить в духе самоутверждения (а быть может, по своей особой логике, именно ради самоутверждения) сказал то же самое, что во время своей последней встречи с Нормой: «Да так… пишу кое-что…» — а она опять похлопала в ладоши, не снимая перчаток, и проговорила, окутав себя дымом сигареты: «Что ты будешь пить, дорогой?» — «Мартини». — «У-у-у, раньше ты пил только orange-crush!» [180]— и Родриго невольно поморщился и, моргая, обежал взглядом посетителей, замаскированных полумраком, царившим в баре.

— Что, тебе не весело?

— Нет, с тобой мне всегда весело, Нормита.