Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Я все сносила от моего мужа, сеньор Сьенфуэгос, но наступает момент, когда…

— Вы никогда ему не?..

— Нет, я ни разу не сказала ему в лицо: лжец! Бог не попустил. Теперь я ненавижу его; и я дала бы ему что-то глубоко личное, самое большое, что могла бы дать, если бы сказала ему правду, если бы назвала его лжецом. Я говорю это теперь, и это звучит, как кощунство в пустом храме. Не заставляйте меня краснеть, сеньор!

— Разве у нас кто-нибудь отрицает то, что другой безапелляционно утверждает? Нет, наша вежливость входит в нашу ненависть.

— Да…

…мы заставляем их до самой смерти верить в свою ложь. Так было…

— Жизнь все дорожала и дорожала, сеньор, а он давал мне гроши. Нас было уже пятеро, народились дети, я ведь вам говорила: моя старшенькая, Гуадалупе, — она теперь, должно быть, уже совсем взрослая, наверно, даже красит губы; Чанито, который вечно что-нибудь выдумывал и все мне рассказывал, а когда подрос, специально для меня сочинял разные истории — он все понимал и был мне опорой в последние годы моей жизни с мужем; и маленький Северо, который потом умер. Нас было уже пятеро, и поэтому я сказала Донасиано, что тоже пойду работать, что в конце концов я ведь кончила секретарские курсы и могу помогать ему

он опять повел себя, как дурак, — вместо того, чтобы задуматься о своей жизни, о том, кто он есть, стал придумывать, как бы мне ответить, чтобы поддержать свое мужское достоинство. Мол, сиди дома, никуда ты не пойдешь, мол, можно подумать, что у тебя нет мужа и детей, мол, можно подумать, что я не работаю, как негр, мол, не заводи свою обычную песню, мол, по-твоему, значит, я не способен прокормить семью, мол, ты думаешь, я не понимаю, в чем дело, мол, ты просто хочешь держать меня на привязи, как собачонку, нет, тебе не деньги нужны, ты хочешь, чтобы я сидел взаперти, тебе не по нутру, что я мужчина, а не каплун, у, ледышка, ледышка, ледышка, тебя не хватает на меня одного, а я управляюсь с тобой и еще с тремя бабами впридачу. Вот что он мне наговорил

— Я стала искать работу и нашла ее, сеньор. А когда нашла, забрала детей и ушла от него, и он не стерпел не потому, что любил нас, не потому, что нуждался в нас, а потому, что ему не хватало отзвука своих поступков, потому, что ему важно было, чтобы мы знали о его пьянках и подвигах в публичных домах, — важнее даже, чем чтобы о них знали его приятели; так я думаю и этим объясняю то, что он сделал, сделал тоже для того, чтобы это получило огласку, чтобы у кого-нибудь это вызвало восхищение. Таков был мой бедный Донасиано, и мне думается, что в последний раз, когда я его видела, он в первый раз отдал себе отчет в том, что я, молчаливая женщина, вечно ждавшая его, я, несчастная, которую он сделал калекой, сильнее его, что я способна выдержать больше, чем он (ведь я выдержала насилие и роды, унижение и позор, ведь я выдержала рассказы о его гнусностях, сеньор, ведь скорее я была мужчиной, чем он, потому что несла и свою, и его ношу, а он не мог вынести бремени своей собственной жизни, чувствуя себя чуть ли не парией, и испытывал потребность перелить ее горечь в меня, но даже в своих грязных и грубых соитиях был не в силах восполнить свою жизнь, которую я вбирала в себя, которую извергало мое нутро и которая опять назревала, как гнойник, с новыми словами, новыми пьянками, новыми блуднями, новыми драками, — назревала во мне и для меня, а не для него): вот что он тогда понял, я прочла это на его лице за миг до того, как вскрикнула и поднесла руки к глазам

— Настал момент, когда я не выдержала, понимаете? и он захотел отомстить мне.

Ортенсия медленно надела свои темные очки и едва приметно улыбнулась. Икска Сьенфуэгос подождал продолжения ее рассказа, вдыхая запах лилий, наполнявший маленькую комнату, и обегая взглядом кафельные плитки с мексиканскими узорами.

— В больнице я все думала, зачем он это сделал, и не могла найти никакого другого объяснения. Мои сослуживицы оплатили мое лечение и позаботились о детях. Однажды пришел навестить меня глава фирмы, которого я не знала. Я до сих пор помню, как он мягким голосом высказал мне добрые пожелания и заверил меня, что я ни в чем не буду нуждаться. Потом он пришел еще раз; я не понимала зачем; мне все это было тягостно. А он пришел расспросить меня о том, что произошло

и я начала рассказывать ему то, что рассказала вам. И вот скоро я стала ждать, когда послышится его голос, ждать одного его присутствия, можно сказать, как хлеба, благословенного и горького хлеба, который обязывал меня отдать себе отчет в том, что произошло, ничего не забывать, а может быть (тогда я сомневалась, а теперь знаю, что это возможно), и уяснить себе место любви и ненависти в моей жизни. Раньше, с Донасиано, я жила одна; с Федерико нет. Выносить одиночество, может быть, легче, сеньор. Видеть, как страдают те, кого мы любим, значит, умирать от горя; этому, сам не зная того, научил меня Федерико, который живет один, один. Он тоже рассказал мне о себе, о своем детстве, о своей жене, и из всего этого я поняла, что моя история (моя жизнь, и мои попытки подражать сеньорите Пимпинеле, и моя тоска по нескольким мгновениям любви, канувшим в прошлое, и мои воспоминания о детстве, прошедшем на чужих кухнях, и появившиеся на свет дети, и все то, что мне хотелось высказать вам) проще и яснее. Что я хочу ждать (как я пыталась вам выразить) и хочу принадлежать мужчине, который заставил бы меня ждать; что я не хочу быть всем ни для него, ни для кого бы то ни было, а хочу только быть достойной ждать мужчину, который умел бы воевать не только за себя, но и за меня, а не делал бы из меня тесное вместилище своих поражений, вы понимаете? (который не рассказывал бы мне о своих неприятностях и стычках, о которых я знала бы и без слов; который не делал бы из меня эхо своей жизни среди мужчин, а приходил бы, отягощенный силой и напряженный, как сжатая пружина, принять от меня накопившееся ожидание, слепое ожидание). Слепое. Они оба этого хотели. Донасиано, который оставил меня слепой, и Федерико, который нашел меня слепой. Который заставил меня тосковать о том, что я ни разу не видела своими глазами его лица и тела, который описывает мне меня саму и свет, ровными полосами пробивающийся сквозь жалюзи и играющий на моем лбу и моих губах, пока мы лежим в постели, в то время как я могу только обнюхивать и ощупывать Федерико и непрестанно ждать, ждать, когда он даст мне свою мужскую любовь, исполненную требовательной, напористой силы, но вместе с тем и уважения ко мне, ко мне такой, как я есть, такой, как есть, потому что он не возвысил и не принизил меня, а полюбил именно такую, как есть, с моими воспоминаниями, с моими выжженными дотла глазами, с моими ожиданиями и всем, что составляет меня. Свою любовь и свою ненависть. Нет, он разлучил меня с моими детьми. Он определил их в интернат и платит за них, но это не меняет дела. Быть может, я возненавижу его, и я ему так и сказала. Но он этого хочет, он хочет и моей любви, и моей ненависти (одна любовь, сеньор, лишь наполовину заполнила бы мою жизнь) к нему и ко всем, кто ее заслуживает: он научил меня ненавидеть Донасиано, радоваться при мысли о том, что он в тюрьме, думать о гадости, которую муж плеснул мне в лицо, и обо всем этом. Но — вы знаете? — его жестокость проникнута нежностью. Она входит в жестокость, которой я заслуживаю и которая мне нужна для того, чтобы любить мою жизнь и иметь право на нее, но и только, потому что настоящую, большую жестокость он оставляет в своей мужской жизни, проявляя ее в том, как он пользуется людьми, которые его окружают, в том числе и своею женой (она всегда была для меня даже не тенью, а призраком, чуждым моей любви и ненависти, чуждым любви и ненависти Федерико, принадлежащим к другому миру). Потому что мир, который в конце концов станет миром Федерико Роблеса, этот мир, поверьте мне, здесь. Он пока еще не стал им, потому что сейчас Федерико не такой, каков он по натуре своей, а такой, каким его сделала жизнь. Так же, как я. Но позади, сеньор, позади — его настоящее лицо, первое, единственное. Когда Федерико признает, что я существую, что человеческая личность существует сама по себе, независимо от него, от его прошлого, от его нынешней жизни, вот тогда, сеньор, да, он станет тем, кем должен быть. Жить в таком мире он и хотел. Он не заслуживал другого, и я счастлива, счастлива предложить ему этот мир — все говорит мне, что теперь уж не он мне, а я ему могу что-то дать. Что же я могу ему дать, думаете вы, не так ли? Я никогда не отваживалась спросить это у него, потому что то, что он искал у меня, когда приходил провести со мной вечер, включало и мою сдержанность, не позволявшую мне задавать вопросы и пытаться проникнуть в его другую жизнь. Но я тем не менее знаю это (мои сухие глаза иногда вновь расцветают и вновь создают бездонное зеркало, где рождаются не просто образы, а некие птицы, которые, как смутные видения, пролетают за моими веками и, неразрывно связанные со мной, с моим существом, уносят меня в город, породивший меня и подаривший мне мою жизнь и свои улицы, в город Мехико, по которому я ходила и ездила на автобусах, в котором я рожала детей, в который я всматривалась в ночи, никогда не находя того, что хотела увидеть, и который всегда разговаривал со мной языком затхлых и тухлых запахов; так я это чувствую, сеньор) и обращаюсь к воздуху, которым дышу, и к своим ощущениям, к запаху Федерико и к тому, что мне говорит о нем осязание, — но не к самому Федерико, хотя для меня его физическое присутствие и сводится к этим ощущениям, — и спрашиваю: не темноту ли я предлагаю ему? Не в темноте ли может найти свой свет Федерико Роблес? Скажите вы мне, сеньор Сьенфуэгос