Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Это я, Макаракас, — крикнул курчавый.

— Come on, boy [179].

— Деньги есть? — спросил Макаракас Норму.

Она остановилась как вкопанная, посмотрела в раскосые, застылые глаза своего спутника и расхохоталась; раскрыла сумочку и, выхватив из нее, швырнула ему в лицо три бумажки по тысяче песо.

— Возьми, дурак, и научись разбираться, с кем имеешь дело.

Они вошли в салон, где играли в рулетку; яхту слегка качало; Норма села за столик и спросила еще «дайкири».

— Здесь есть мороженое, хочешь? — подойдя к ней, сказал Макаракас.

Норма снова не смогла удержаться от смеха.

— Я жива, понимаешь?

— Само собой…

— И ни от кого ни завишу, понимаешь?

— Ну и девочка…

— И могу на всех наплевать, понимаешь, на всех…

— Вот это по мне, детка.

— Потому что я — самое лучшее.. — Норма поднесла руку к виску, потом повисла на шее у Макаракаса, не переставая смеяться, — …самое лучшее, что дала Мексика, понимаешь?

— Ну, конечно.

— И они все у меня в руках: Пимпинела, Родриго, даже тот, который уже утонул.

— Идем сюда.

Им открыл дверь худощавый, нервный американец с иссиня-черной бородой, в капитанской фуражке.

— Я хочу, хочу лимонное мороженое, — запела Норма, входя в обнимку с Макаракасом, босая и воздушная.

В сумрачной галерее окружного суда, выходящей во внутренний двор, где висят доски объявлений и фотографии неопознанных трупов, маленький человечек, секретарь суда, тычет указательным пальцем правой руки в ладонь левой.

— Я знаю, сеньор, что вы дали мне четыре тысячи песо, чтобы дело было решено в вашу пользу, но противная сторона представила неоспоримые доказательства. От них никуда нельзя было деться.

— Ах, вот как, — цедит сквозь зубы обливающийся потом толстяк. — Вы что, меня за дурака считаете?

Тщедушный человечек заискивающе гладит толстяка своими желтыми руками по отворотам пиджака.

— Не горячитесь, не горячитесь. Вот увидите, я все улажу.

Над темным и грязным двором проносится свежий сентябрьский ветерок. У ворот однорукий старик продает уголовный кодекс в красной обложке, песенники и «Официальные ведомости».

— Я дал ни мало ни много половину председателю суда второй инстанции. Теперь, когда ваше дело будет слушаться там, вы можете считать, что выиграли тяжбу.

Толстяк смеется и отирает крупные капли пота, которые скатываются из-под его серого стетсона.

— Ловко, черт побери. А сколько вам дали мои противники, чтобы выиграть дело в первой инстанции? Секретарь смущенно улыбается, обнажая редкие желтые зубы.

— Пять тысяч, уважаемый. Как видите, вы во всяком случае остаетесь в выигрыше. А наш брат… скажите сами, как нашему брату сводить концы с концами на грошовое жалованье, которое нам платят. Вы же видите, жизнь с каждым днем дорожает. Уж не знают, что выдумать. Теперь все сваливают на войну в Корее. Вы же понимаете. Каждый выходит из положения как может, правда? Говорю вам, ни о чем не беспокойтесь. Вы выиграете дело.

Секретарь с папкой под мышкой торопливо бежит по двору, кивает головой группе адвокатов и, юркий, как мышонок, шмыгнув вверх по выщербленным ступеням лестницы, исчезает в здании окружного суда.

Медленно проходя через площадку для гольфа, Роберто Регулес не переставал думать о том, что сообщила ему Пимпинела де Овандо. Площадку окружала богатая гамма зелени, порожденная дождями при содействии целого полчища садовников. Сероглазый, с глубоко врезавшимися в загорелую кожу морщинами на щеках и коротко остриженными светлыми волосами, тронутыми сединой, он возвращался в клуб, прервав игру на девятой лунке. Позади него, обмениваясь замечаниями и смеясь, шла группа мужчин в каскетках особого фасона, моделью для которых послужили фуражки американских адмиралов с тихоокеанского театра военных действий, в свитерах из ангорской шерсти, полотняных и фланелевых брюках и грубых ботинках. Регулес замедлил шаг, чтобы они догнали его.

— Что-то вы рано сегодня разбили нам игру, лисенсиадо…

— Да, — улыбнулся Регулес. — Я хочу пораньше прийти в контору.

— Да ведь еще только одиннадцать.

— Понимаете, меня беспокоит одно дело.

— Да ну! У всех нас важные дела.

— Это срочное дело. Вы меня поняли бы, дон Хенаро…

— Я? Уж конечно… После того, как Роблес подложил нам, монтеррейцам, такую свинью этой передачей акций, вы будете мне рассказывать, что значит попотеть.

— Еще бы! — воскликнул Регулес, вертя в руках мячик для гольфа. — Это уже называется нечестностью. Но вы же видите, Роблес не знает удержу. Преследовать свои личные интересы — в порядке вещей, но всему есть предел: надо уважать интересы других. Когда люди зарываются, они становятся опасны, дон Хенаро…