Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— В отдельных кабинетах, какие были лет тридцать назад, по крайней мере имелись шезлонги и прочие удобства.

— Мы живем в эпоху всеобщего б……, к чему уж тут отдельные кабинеты.

Пимпинела скомкала перчатку, и в глазах ее сверкнул холодный гнев.

— Как вы смеете!.. Есть слова, которые сразу выдают того, кто их произносит.

— Что вы будете пить, Пимпинела?

— Я, кажется, к вам обращаюсь. Перестаньте подмигивать, оставьте эти босяцкие ухватки.

— Дорогая Пимпинела, при таком отсутствии гибкости вы ничего не добьетесь и уж во всяком случае возвращения асьенд и восстановления прошлого…

— Что вы понимаете! Легко говорить… Что вы понимаете!

Пимпинела встала и, повернувшись спиной к Икске, натянула перчатки. Выдавила из себя улыбку и вышла из бара. Села в свой «опель» и поехала к себе, на улицу Берлин. Ей хотелось только одного: как можно скорее оказаться в подобающей обстановке, в обиталище, созданном для того, чтобы сберегать и являть тот неуловимый дух, хранительницей которого она себя чувствовала. Открыв дверь своей квартиры, она, прежде чем зажечь свет, с минуту помешкала: ей хотелось принюхаться к мягким коврам, к ветке иммортелей, к слабому аромату духов, который она сама оставляла здесь изо дня в день. В темноте она кончиками пальцев потрогала красный бархат, которым была обита мягкая мебель, маркетри застекленных шкафов, рамы картин. Потом включила проигрыватель и опустила иголку на уже поставленную пластинку. Покорная ее воле, комнату затопила река звуков. Пимпинела прилегла на диван и дала Вивальди увлечь себя в хрустальный мир, неосязаемый, но всеобъемлющий, как воздушный океан. Совершенное творение, повторяла про себя Пимпинела, вся, до последней клеточки, отдаваясь музыке, растворяясь в ней; она с благодарностью принимала это творение, как награду, предназначенную провидением ей одной сверх ее знатности и положения в обществе, и тем не менее говорила себе, что она не искала, не просила ее. Она чувствовала себя более чем вознагражденной, обретшей внутреннюю цельность и полноту и в то же время повторяла себе, что живет раздробленной, разбитой на осколки жизнью и что какая-то частица ее существа до изнеможения силится восстановить ее, воссоединить эти осколки. В некий заветный миг Пимпинела нащупала, почуяла, вспомнила, вырвала из прошлого все то, что питало ее жажду самосохранения; в двойственном и в то же время едином порыве она устремила свой мысленный взор и назад, и вперед, а глаза ее подернулись густой и зыбкой дымкой.

— Пимпинела не хочет есть, сеньора.

Сеньора де Овандо, затянутая в корсаж и утопающая в шумных шелках, направляется к девочке с золотистыми локонами, которая, сидя на высоком стульчике красного дерева над тарелкой с овсяной кашей, кривит губы, готовая расплакаться. Крохотная, она кажется затерявшейся, как булавка, посреди столовой, на персидских коврах, под двумя люстрами, которые никогда — ей это запомнится — не перестают издавать легчайший хрустальный звон, за столом с медной инкрустацией, рассчитанным на двадцать четыре персоны, между двух переглядывающихся зеркал, в которых отражаются обтянутые зеленой камкой стены, инкрустированный перламутром комод, вазы из белого мрамора с росписью, изображающей времена года в виде гирлянд из груш, цветов, орехов, персиков, каштанов. Пимпинела на минуту задумывается о том, как много вещей в этом большом доме, окруженном ухоженными садами. Штофные кресла и сервант с голубым севрским фарфором; часы с орнаментом «рокайль», увенчанные купидоном, который с каждым часом все выше поднимает свой лук; столы с затейливо изогнутыми ножками, опирающимися на четыре львиные морды. Стеклянные шкафчики с веерами, расписанными во вкусе Ватто. Арабески, вытканные на спинках кресел, флейты, подвешенные над дверьми, серебряные канделябры. Вестибюль, откуда в комнаты ведет широкая, расходящаяся в стороны лестница. Два одинаковых бюста Марка Аврелия в нишах. И отражающиеся одно в другом зеркала в золоченых рамах.

— За папу, за маму…

Девочка хватается за шею матери.

— Что такое с моей доченькой? Ей не нравится овсяная каша? Бяка? Иди к маме, мое солнышко.

У дверей ожидает уютное ландо. Пимпинела вперяет свои голубые глаза в небо, текущее между зелеными берегами крон. Болтает ногами; пододвигается к матери и чувствует щекочущее прикосновение мягкой ткани. Розовые и бледно-зеленые домики в один-два этажа с зарешеченными балконами и высокими сенями. Мужчины в огромных остроконечных шляпах с ведрами воды в руках. Кондитерские ларьки, мощеные булыжником улицы, газовые фонари. И опять небо, просвечивающее сквозь листву. От желтой кружевной обивки ландо пахнет пылью. Размеренный цокот копыт по мостовой усыпляет Пимпинелу. Она нюхает желтые кружева, потом платье матери, кладет ей голову на колени и засыпает.