Алекс Тарн - Последний Каин

Обычно оправданные люди, прыгая от радости, бросаются в объятия счастливых родственников и друзей, дабы те вынесли их к свету свободы на своих надежных плечах. Но наш Николай просто остался сидеть на скамье подсудимых. Нужно сказать, что он и раньше не слишком-то понимал, чего от него хотят, а теперь так и вовсе потерялся без направляющей руки тюремного охранника. Сердобольный адвокат вывез своего бывшего подзащитного на окраину Фэрбенкса, показал в направлении Чукотки и уехал. Николай сел в ближайший сугроб и стал ждать, когда за ним приедут, чтобы забрать домой.

Увы, никто не собирался за ним приезжать. Россия отнеслась к пропаже гражданина с тем же традиционным безразличием, а может, даже и облегчением, с каким всегда относилась к пропаже своих граждан. Этого сомнительного добра ей и так хватало с избытком. Другой бы на месте Николая отчаялся, но давно известно, что по части терпения нет равных настоящему чукотскому охотнику. Он просто ждал, ждал и дождался: на исходе третьей зимы наш микроавтобус остановился напротив уже сильно подтаявшего сугроба.

— Господин Селифанский, — сказал Чичкофф, задумчиво глядя на затрепанную доху Николая. — Вы по-чукотски умеете?

— Зачем? — удивился я. — Он наверняка понимает по-русски.

— Для создания атмосферы доверия, — объяснил продюсер. — Ну хоть одно слово…

— Ну разве что «однако», — предложил я после некоторого раздумья.

— Эй, однако! — крикнул Чичкофф в окно микроавтобуса. — Николай! Иди сюда!

Николай поднял голову, неторопливо всмотрелся и с достоинством поднялся из сугроба.

— Домой? — спросил он, подойдя вплотную.

— Домой, — кивнул Чичкофф. — Но не сразу. Садись.

Тихарь приглашающе откатил дверцу. Николай почесал в затылке. Видимо, чутье промыслового охотника, не раз приносившего меха в заготконтору, подсказывало ему, что настало время поторговаться.

— А винтовку отдадите? Без винтовки нельзя. Смерть без винтовки.

— А как же, — без колебаний пообещал Чичкофф. — Конечно, отдадим. Садись, однако.

Николай кивнул и занес ногу на подножку. Кастинг закончился.

Единственно, в чем я мог быть уверен относительно нашего дальнейшего маршрута, так это в том, что из Фэрбенкса мы вылетели на арендованном самолетике. Затем я задремал и проснулся только через несколько часов во время приземления. Мы вышли на бетонную полосу безымянного аэродрома. Вокруг стояла прохладная сухая ночь. В горьковатом, характерном для пустыни воздухе угадывалось соленое дыхание близкого океана. Где мы находились? В Мексике? В Калифорнии? В Техасе? Впрочем, эта заросшая колючками взлетно-посадочная полоса могла располагаться не только на континенте. Она вполне подошла бы и не слишком большому острову.

Я не высказывал своих догадок вслух, не задавал вопросов. Зачем? Я был всего лишь оператором, к тому же вусмерть уставшим от изнурительной гонки и мечтающим о нормальной постели с нормальными простынями, подушкой и одеялом. Мне до рвоты обрыдли самолетные кресла, земля в иллюминаторе и тошнотворный гул двигателей. Мне просто хотелось лечь и закрыть глаза.

Как бы не так! Следующий участок пути заставил меня тосковать о хромокрылом казахском «Туполеве». Мы проделали его на вертолете — не то военном, не то транспортном, не то военно-транспортном, но явно не пассажирском. Его рифленое чрево словно гордилось полнейшим безразличием к мягкой человеческой плоти; отовсюду выпирали острые углы, торчали какие-то железки, змеились цепи, свисали ремни… Все это просто не позволяло ни на секунду расслабиться — даже если бы жуткий холод и оглушающий рев двигателя предоставили мне такую возможность.

Понятия не имею, сколько времени продолжалась эта пытка. Там, в болтающемся между небом и океаном вертолете, я впервые в жизни осознал, что человек может вынести все. И, осознав, отключился уже со спокойным сердцем. Не помню, как меня выгружали из проклятого летающего ящика, не помню, как тащили по каким-то коридорам, как спускали по трапам, протискивали в люки… Помню только, как в конце этого крестного пути распахнулась дверь, и перед моим блуждающим в поисках Голгофы взором воссияла девственной, сияющей, невозможной чистотой Ее Величество Постель. Чьи-то ангельские руки приподняли меня над юдолью скорби, уложили лицом в подушку, прикрыли одеялом, и я понял, что попал в рай.

Ага, в рай… Масштабы моей ошибки выяснились примерно через сутки, когда Чичкофф прислал тихаря разбудить своего единственного оператора. Мы находились на небольшом сухогрузе, наскоро переоборудованном в пассажирское судно. Мы — это я, Чичкофф, шестеро тихарей, шестнадцать участников шоу и семь человек команды, включая капитана. Порт приписки и название корабля так и остались загадкой. Хотя на борту и на корме красовались три поблекших иероглифа, значение их было непонятно, да и команда принципиально избегала общения, отказываясь говорить на любом языке, кроме предположительно китайского.