Богомил Райнов - Странное это ремесло

Мне было неинтересно, какой окажется четвертая, и я с досадой посмотрел на часы: прошло целых пятнадцать минут — опоздание непозволительное для деловых людей. Я поднялся, чтобы уйти, но в это мгновение застекленное окошко, отделявшее приемную от кабины секретарши, отворилось, и я услышал уже знакомый любезный голос:

— Господин директор ожидает вас у себя в кабинете…

Господин директор был просто в отчаянии от своей неточности, но он ничего, мол, поделать не мог, необходимо было закончить просмотр манекенщиц…

— Моя фирма, знаете ли, занимается также рекламными фильмами, а для рекламных фильмов нужны красивые молодые женщины. Собственно, вы кое-кого из них видели. Очень милы, а?

— Скорее — очень худы.

— Ну, это уж мода!.. — Он беспомощно развел руками.

— Чтобы сэкономить на материи или по другой причине?

Господин директор обнажил зубы в своей механической улыбке:

— По той причине, что в наши дни самец стал пугливее самки. Щедрая плоть действует на него угнетающе.

— Понимаю, — кивнул я. — Но ваши манекенщицы выглядят куда страшнее.

— В каком смысле?

— Безумно агрессивная внешность. Кроме того, если такая заключит тебя в свои костлявые объятья, больше риска получить увечье.

Мои насмешки производили на него так же мало впечатления, как и мои вежливые отказы. Он знал одно: свой вопросник. И во время обеда принялся за него снова. На сей раз вопросы касались не Парижа, а Софии.

Только тут мне стало ясно, что французский издатель и впрямь интересовался болгарскими авторами, хотя и не с чисто литературной точки зрения. Верно ли, что писатели у нас не согласны с культурной политикой правительства?.. Что они собираются в клубе, который носит название якобинского?.. Что вещи, которые они пишут, не публикуются, а распространяются из рук в руки?.. И так далее в том же роде.

«Вы неверно информированы», — отвечал я. Или: «Не слышал ни о чем подобном». Или: «Простите, но это чистая выдумка». И, воспользовавшись паузой, спросил, чтобы переменить тему, каково его мнение о двух последних романах, которые я ему передал. На это он ответил, что думает о них то же самое, что и о предыдущих.

Я кивнул в знак того, что иного и не ждал.

— Мне остается лишь пожалеть, что наши продолжительные беседы не привели ни к каким результатам.

— Почему же? При всех случаях одну книгу я твердо решил издать.

— Какую именно?

— Вашу. И хоть вы мне не принесли ее, я уже располагаю кое-какими сведениями. И готов немедленно заказать перевод.

— Этого не будет.

— Какие же у вас мотивы для отказа?

— Самые естественные: я здесь для того, чтобы пропагандировать болгарскую литературу, а не собственное творчество….

Он, разумеется, принялся втолковывать мне, что издание моей книги тоже будет означать успех нашей литературы, что из-за ложной скромности я рискую упустить редкий шанс, что представитель любой маленькой страны может приобрести мировую известность, только если будет издан в такой стране, как Франция, и т. д. и т. п. Поскольку я молчал, не видя смысла спорить, он, вероятно, решил, что я колеблюсь.

— Не спешите с ответом. Подумайте. Издадим мы вашу книгу или нет, для моей фирмы это частный случай. А вот для вас решение этого вопроса, быть может, определит вашу будущность как писателя.

Когда мы вышли из ресторана и двинулись пешком по тихой улице, издатель с привычной наглостью принялся расспрашивать меня о тех или иных деталях жизни в Болгарии, изображая из себя любознательного человека, желающего узнать, как живут люди на белом свете. Эта чисто ребячья любознательность привела к тому, что он вдруг спросил меня о настроениях среди военных.

Я ничего не сказал, только мельком взглянул на него — за дурака, мол, меня принимаешь? Он, очевидно, понял, потому что поторопился сказать:

— Простите, я забыл, что вы все помешаны на военной тайне.

— Нисколько. Просто я человек штатский…

И, чтобы не слишком его обескураживать, добавил:

— Но у нас при посольстве есть военный атташе, и если вас интересует эта материя, я мог бы вас с ним познакомить.

Больше мы не виделись. Когда же я впоследствии вспоминал о нем, мне всегда приходило в голову, что жизнь порой куда бесцеремонней, чем искусство. Если бы французы в моем романе действовали так же грубо, как действовал по отношению ко мне этот издатель, читатель непременно обвинил бы меня в том, что я придумал это слишком неубедительно или чересчур сгустил краски.